Свет всему свету - Иван Сотников

— Вот как жить хочу!.. Помните, товарищ полковник, расстрелять грозились... тогда ничуть не страшно было, а теперь не хочу умирать, не хочу! — чуть не вскрикнул он, снова сжимая руку. — И не умру!.. Смерти назло не умру! Отступает же она, когда человек так сильно жить хочет. Отступает же, товарищи!..

Но смерть не отступила.

Жестокая, неумолимая смерть победила...

Высокий постамент весь красный с черным крепом.

Как живой, в гробу Леон. Только черты лица чуть обострились. Только спал румянец с его щек. Только закрыты ясные глаза, и ни слова не может он вымолвить...

Жаров с Березиным у изголовья в почетном карауле. По-разному умирает человек. Их много пало в бою, и все герои. Но Леон герой из героев. Отважнее всех бился он ночью в городе. Геройским командиром звали его в полку. С ним свыклись как с общей славой. И мимо бесконечной чередой идут солдаты и офицеры, за ними жители освобожденного города. Идут дети, оставляя венки и цветы, идут юноши и девушки с влажными глазами, идут зрелые люди, склоняя головы перед героями. Вот молоденькая чешка с венком на голове из живых цветов снимает его и оставляет на груди офицера. На ресницах у нее слезы. Сколько их, трогательно взволнованных лиц!..

Виногоров прислал дивизионный оркестр. Звуки реквиема плывут над улицей. Черным зевом зияют могилы за оградой у городской церкви. И на черной земле красные гробы.

— Прощайте, товарищи, друзья! — скорбно говорит Березин. — Вы честно прошли свой путь боевой. И на алтарь победы вы отдали все, что могли, — свою прекрасную жизнь. Вечная слава вам! Вечная наша любовь! Вечная память!

Храни их, древняя славянская земля! Они несли тебе мир. Помните их, граждане отныне свободного города! Они хотели вам счастья! Помните и берегите их бесценные могилы!..

А вечером из окна штаба Березин увидел вдруг море огней. Они засверкали вдали, у братской могилы. «Что такое?» — заспешил он на таинственные огни.

Оказывается, свечи. Обыкновенные церковные свечи. Тысячи жителей далекого безвестного городка пришли сюда почтить память погибших. Каждый из них принес зажженную свечу и как дань уважения павшим в бою оставил ее на могиле.

А утром пришло письмо. Никто еще не вскрывал его, не читал, но все, взволнованные, молча смотрели на конверт с детским почерком.

— Чье это? — послышался негромкий шепот Голева.

— Леону... Сашок прислал, — еще тише ответил Зубец.

«...Братка, родной мой! Ну где ты теперь, где? Может, в Берлине уже, али еще где? Намекни хоть словечком, и я буду ставить красные флажки на карту. Я и так ставлю их на все города, которые вы освободили. Не успеваю даже флажки готовить. А то буду ставить другие, только для тебя, братка, хороший мой. А мы собираем деньги на другой танк. На один уж насобирали и отправили его к вам, «Пионером» назвали. А второй хотим назвать «Победой». Только успеем ли? Вон как вы воюете, за вами не угонишься.

Братка, а Зина все плачет и плачет, увидит меня — перестанет, улыбается. А достанет твои письма — плачет, и только. Ты уж напиши ей повеселее. Я говорю, победа скоро, братка придет, чего ж теперь плакать? Она обнимет, знаю, скажет, знаю, Сашок, от радости плачу.

Братка, во сне тебя видел. Пришел, обнял и ружье мне привез. Говоришь, будем на охоту ходить. А война уж кончилась, нет уж затемнения. Салют... Салют... а проснулся — это ребята в окно барабанят. Спешим еще на танк деньги собирать. Увидишь танк «Пионер» — знай, это мы построили, напиши тогда, как воевал он.

До свидания, братка, хороший мой, как жду я тебя! Жду!! Ну, ехай же скорее! Ехай! Целую тысячу раз и больше!!! Твой Сашок».

Такого не было ни разу: всю дивизию вывели в резерв. Кто-то даже пустил слух, будто командарм сказал, хватит, повоевали без отдыху, пусть другие войну кончают! И хоть все понимали, шутка это, было обидно: добить врага хотелось вместе со всеми. Однако треволнения напрасны: отдыхающих войск не было до последнего дня войны. Наутро прибыли автобаты, всю дивизию посадили на машины. Изумительный марш-маневр. На рассвете полки завтракают в Чехословакии. В полдень обедают в Польше. А чуть темнеет — и они ужинают в Германии.

По пути дважды пересекли Одер, который там, дальше внизу, еще совсем недавно был труднейшим из водных рубежей на берлинском направлении. А здесь в верховьях — это совсем небольшая речушка, которую, вероятно, всюду можно перейти вброд.

— Вот те и Одер! — удивился Зубец. — А я-то думал — река! Просто речушка! — И пренебрежительно сморщил лицо.

— А ты погляди на карту, где течет-то она, — урезонивал его Голев. — Вон сколько вымахано. Вспомни-ка, в ней еще Суворов коней поил. Вот те и речушка! А вспомни, сколько досюда от Москвы да от Волги. Вот те и совсем большая!

— Ну, если так смотреть, исторически, — огляделся Зубец, — тогда действительно река!

Все засмеялись.

— А раз из нее Александр Васильевич пил, так и я попью! — и он живо соскочил с машины.

— Да он не пил, а коней поил, — смеялись разведчики.

— Тогда хоть умоюсь.

Вот полки и за Одером, в Германии. А бойцы все сожалели, что не доведется им повоевать на ее территории, посмотреть на ее города и селения, породившие мародеров и разбойников, солдат-садистов, которых возненавидел весь свет.

Так вот она, Германия!

Машины час за часом мчались через множество ее бургов, дорфов и штадтов. Черепица стрельчатых крыш, серые громады кирк над ними, дома со спущенными жалюзи на окнах и белые флаги, покорно и подобострастно приспущенные перед победителями, — все это никого не радовало. Однообразный геометрический пейзаж лоскутных полей навевал тоску. Чужая, неласковая земля...

Миновав маленькое озеро с серым старинным замком на дальнем берегу, где, может, веками хозяйничали рыцари, ходившие отсюда разбойничать на славянские земли, автоколонна полка втягивалась в открытое ущелье черепицы и камня, которое дорожные указатели именуют Фридрихштрассе.

После ужина полк сменил части дивизии, подвинувшейся влево, и начал подготовку к утреннему наступлению. За небольшой безвестной речушкой лежала та же Германия, какую бойцы видели весь день. Вот оно, логово фашистского зверя, которое надо разрушить. «Но как? — думал Голев, всматриваясь в чужую землю. — Как? Поджечь вон те дома? Разрушить вон те заводы? Перебить жителей сел и деревень? Или, может, спалить вон тот большой город, который виднеется дальше?» Он все может, Голев, у которого они угнали дочь. И Орлай тоже, у которого убили отца. И Сабир, у которого сгубили родных и близких, четвертуя их римским и тевтонским способом! Они все могут! У них сила, и за ними право на возмездие. Так что же жечь, убивать? Нет и нет! Тысячу раз нет!

Грозно гремит фронт. Огневой вал катится к германской столице. Очень скоро многие увидят ее своими глазами. Возьмут ее своими руками, своей кровью своей жизнью.

Победители пойдут по этим землям, добивая врага в его логове. Жестоко накажут всякого, кто не сложит оружия. Они разрушат это разбойничье государство. Уничтожат разбойничью фашистскую партию. Сотрут с лица земли ее разбойничий правопорядок. Они скажут народу: живи, трудись, учись на ошибках и не вверяй власти разбойникам и извергам. Власть — большая сила. Бери ее. Живи мирно. Не зарься на чужое. Будет так — вот тебе рука дружбы. Нет — пеняй на себя: взявшийся за меч от меча и погибнет.

Вот он, до жути ненавистный дом, о котором дни и ночи помнил Сабир. Тогда он не знал адреса. Адрес ему прислали потом. Но знал он, есть в Германии этот дом, где вырос и откуда ушел на войну убийца-садист.

После ранения за Днепром Азатов долго пролежал в госпитале. Голев и прислал ему сюда письма и фото захваченного в плен Вилли Вольфа. Это он разбойничал в селе, где погибли родные Сабира.

На одном из фотоснимков — кресты и кресты вдоль дороги с распятыми на них людьми. На другом — беспомощный мальчонка на земле, за ножонки привязанный к двум танкам, и женщина, распластанная тут же на снегу, с глазами, безумными от бессилия спасти ребенка. Это его Маринка, жена, и сын, растерзанные палачами.

Вот они, их римские и тевтонские казни!

Еще слабый от ран, он безмолвно глядел и глядел на эти снимки, на картины чудовищных злодеяний, глядел и не стыдился слез.

Эти фото мучили его, терзали, они жгли его душу. Он был весь изранен, едва жив, он долго находился между жизнью и смертью. Нет, он должен был выжить, должен!

И все же ему почти с год пришлось пролежать в госпитале. Потом трудно было разыскать свой полк, еще труднее попасть туда. Он превозмог все. Шел апрель сорок пятого года, и дыхание весны, дыхание близкой победы окрыляло Сабира. Он в Германии, и близко возмездие.

В полку его знали, ценили, помнили. Но как много здесь изменилось! Из двух тысяч людей, с которыми он воевал под Корсунем, осталась едва сотня. Остальные погибли или выбыли ранеными, и их заменили другие. Тяжки рубежи войны. Вон какой страшной ценой заплачено за путь от Днепра до Одера.