Свет всему свету - Иван Сотников

За поселком Голев пустил коней рысью. Долго ехали молча.

— Как на Корсунщине, — тихо прошептала Таня. — Помните, Тарас Григорьевич, коридор смерти? Там еще жутче, страшнее было. Правда.

— Правда, дочка.

— Увидели вот, и опять вся душа изныла. Даже злость снедает.

— Зло копи, а душу крепи.

— Легко сказать, а в груди жжет и жжет, будто огонь проглотила.

— Нечего тревожить себя, — погоняя лошадь, успокаивал девушку Голев. — Болью горю не пособишь.

Азатов молчал, сурово нахмурив брови. В самом деле, будто опять Украина, ее села и шляхи, и все в огне и дыму, в крови и смерти. И все кругом как соль на живую рану. Соль! Не только тело жжет, но и душу. Хуже всякой жажды. Чем ее утолишь, нестерпимую боль?

— Что приумолк, Сабир? — обернулся Голев. — Вспомни, как гомонили, смеялись, бывало. Встряхнись, дружище.

— Знаешь, Тарас Григорьевич, как увижу такое, память изводит часами. Опять своих вспомнил.

— Ты был там?

— Заезжал. Поверишь, упал на землю, нет сил подняться. Взял я щепоть земли и ношу на груди — пусть жжет, чтобы помнилось.

— То святой завет!

— Просто чудо, как пережила все Маринка.

— Ты что, разве нашел ее? — изумился Голев. — Жива?

— Нашел, выжила. Не знаю только, на счастье свое или на горе выжила. Может, лучше и не находить бы.

— Что, что с нею? — чуть не вскрикнули девушки.

— С ума сошла и бродила от деревни к деревне. «Не видели, — спрашивает, — Николку, его до танку прицепили?..» А потом мчится вдруг с криком: «Сынку мий, ридный!..»

Помолчав с минуту, он продолжил:

— С полгода лечили, ничего не помогло. Вырвется и бежит с криком: «Сынку, сынку мий!» Доктор и говорит: возьмите домой, лучше успокоится. А будет ребенок, глядишь, и пройдет у нее. Весь отпуск провел с нею. То ничего вроде, а то снова трясет ее, и она страшно бормочет: «Красный снег, видишь, красный снег!..» Сынишку танками разорвали, вот и не может забыть крови на снегу. Да что она, у меня у самого хоть и обмозолено сердце, а болит и болит. Тоже ни за что не забуду и ни за что не прощу. Только дай доберусь до них!

Некоторое время ехали молча.

— Помню, ты сам приводил мне башкирскую пословицу. Неужели забыл? — тихо сказал Голев.

— Это какую?

— Когда гнев твой подобен лихо скачущему коню, да будет ум поводьями.

— Приводил, пословица мудрая, а жизнь мудрее. И жить — значит не только прощать, но и наказывать!

— Но как, как!

— Огнем и смертью, Тарас Григорьевич.

— Не то говоришь, Сабир.

— Поживем — увидим.

— Нет, сынок, не то...

— Что ж, да будет впереди надежда, говорили башкирские аксакалы. А надежда у меня одна — скорей бы добраться до их чертова логова. Не гляди на меня такими глазами, Тарас Григорьевич, прошу, не гляди. У меня все под замком, за исключением ненависти, и она ничего не хочет понимать, кроме ненависти.

— Правду говорят: тих да лих! — хлестнул Голев лошадь.

В полночь немецкие танки седьмой раз врываются в словацкий город, крушат заборы и стены домов, расстреливая их в упор из тяжелых орудий. Нелегка борьба. Менее чем за сутки город семь раз переходил из рук в руки.

Леон Самохин засел с разведчиками в большом кирпичном доме. Стальная махина загремела по мостовой под самыми окнами.

— Тише! — проговорил Бедовой. — Проскочит и не заметит.

Не сдерживаясь, Леон ударил кулаком по подоконнику:

— В отсидки играть! Марш с гранатой на улицу!

— Я ж выждать хотел, чтобы вдогонку... — оправдывался Ярослав, на ходу выхватывая из-за пояса противотанковую. Но прежде чем успел он выскочить на улицу, Леон распахнул окно и что есть силы бросил свою гранату на башню танка. Граната разорвалась около машины на мостовой. Из других окон тоже летели гранаты, но танк успел проскочить. Он чуть дальше остановился, развернул башню, задрав ее хобот для выстрела по второму этажу, откуда сыпались гранаты.

Ярослав на четвереньках полз по мостовой к танку.

— Быстрее, быстрее! — торопили его из окон.

Грохнул выстрел, и снаряд разорвался в одной из срединных комнат. Пыль и дым проникли всюду.

— Быстрее! — кричали из окон, а в комнатах еще разрыв.

Леону видно, как Бедового кто-то догонял, низко пригнувшись. Кто же это? А, Зубец!.. Приблизившись к танку шагов на тридцать, они оба разом привстали с мостовой и метнули гранаты. Оглушительный взрыв — и стальная махина, дернувшись, застыла в оцепенении.

— За мной! — крикнул Леон — Вперед!

Выскочили на улицу, а на танке свой же боец изо всех сил стучит прикладом в люк.

— Зубец! — узнал Леон. — Ах, леший!

Тот ничего не слышал. Колотил и колотил в закрытый люк и что-то зло кричал. Танк рванулся и понесся на разведчиков. Эх, бить бы сейчас и бить!

— Прыгай, поганец! — свирепел Леон, боясь упустить такую цель.

А Зубец еще неистовей стучит в люк, и, к удивлению разведчиков, танк вдруг стих, люк его приоткрылся и оттуда высунулась голова, плечи, и немец тянет вверх руки.

— Ура, Зубец! Ура! — закричали разведчики, облепив машину.

Ликующий Зубец так и не слез с танка.

— Прыгай, противный! — засмеялся Леон. — Дай хоть обниму тебя.

Зубец с размаху бросился ему на шею.

Город очистили еще до рассвета.

Сквозь темь трое офицеров шли по притихшей улице. Жаров с Березиным молча и сосредоточенно, Леон — разговаривая и размахивая руками.

— Зубцу и Бедовому, — сказал он, — прошу орден: геройски воевали!

— Сам и оформи наградные листы, — ответил Жаров.

— Эх и бой! — радовался Леон, — людям удержу нет, а ведь знают, последние дни воюем...

— У каждого сердце кипит, — бросил Жаров.

— Вот никак не представляю себе, как она кончится, война, — опять заговорил Леон. — Знаю, чувствую: скоро кончится, а где и как?

— По всему видно, последние удары, — согласился Григорий.

— Это точно. А как обидно быть последней жертвой!

— А разве первой приятно? — усмехнулся Жаров.

— Но кто-то должен быть последним!

— Что же, в отставку?

— Ну нет. До конца. Добью последнего гитлеровца, который не подымет рук. Ведь будут последние!

Брезжил слабый рассвет, и медленно таял предутренний сумрак. Из проулка внезапно выбежали трое и, поравнявшись с офицерами, оторопело застыли на месте.

— Немцы! — первым воскликнул Леон, схватывая одного из них за плечи, но тот молниеносно вскинул руку и выстрелил в упор.

Второго выстрела гитлеровец не успел сделать: Жаров рукоятью своего пистолета с маху оглушил его, и тот упал рядом с Самохиным. Двое других метнулись было в сторону, но не сделали и трех шагов, как их срезали из автомата.

Жаров и Березин поспешно склонились над раненым.

— Леон, Леон, куда? — осторожно ощупывал его Андрей.

— Убил, проклятый... — едва слышно вымолвил Самохин и бессильно обмяк.

Положив его на плащ-палатку, понесли в ближайший дом, куда тут же вызвали полкового врача. Леон не произносил ни слова. Его уложили на кровать. Распоров гимнастерку, Жаров взял чистый бинт и прижал к ранке у самого сердца. Весь бинт в крови, и она сочилась, стекая по телу тонкими струйками.

Доктор вбежал, запыхавшись. Окинув раненого взглядом, он одной рукой пощупал пульс, другую положил на лоб, вызвал автомашину и, сделав укол, стал накладывать повязку.

Леон открыл глаза. Как мертвенно бледно его лицо. Как мутны и влажны глаза. Он оглядел всех и никого не узнал. Но вот в глазах мелькнул проблеск сознания, и раненый тихо зашевелил губами. Губы шевелятся, а звука нет. Потом все же собрался с силами:

— Немножко не дожил, чуть-чуть... Лежу вот и будто-слышу московский салют... гремит он в честь нашей победы... Прощайте, друзья... Убил, проклятый. Я живым хотел взять.

Он тронул Якова за руку и так же тихо добавил:

— В тот день... выстрели за меня в воздух, пусть это будет и моим салютом... выстрели...

У Якова дрогнул подбородок.

— Ты и сам еще выстрелишь.

— Нет уж... отходил по земле Леон Самохин... Отходил, товарищи. Чую, отвоевался... Братишка у меня дома, Сашок, славный мальчонка... С сестрой не встречусь... Им тяжело будет... Напишите, просил не убиваться, жить велел хорошо...

Хлопнула дверь, и на пороге показалась Таня. Они только что подъехали с Голевым, и ей сразу сказали о случившемся. Она влетела бледная, убитая горем. Солдаты и офицеры молча расступились. Таня бросилась к кровати, на которой лежал Леон, и, беззвучно рыдая, припала к его плечу.

Потрясенный ее появлением, Леон на миг забыл про все на свете. Таня! Во всем теле появилась необыкновенная легкость. Какое счастье, что она застала его в живых. Еще в живых! Ведь он же умирает, и мысль эта сразу обдала его холодом, вернув к тяжкой действительности. Собрав последние силы, он ласково поерошил ее пышные короткие волосы, осторожно прижал ее голову к своему плечу.

— Хорошая моя! Какая ты красивая!

Но силы его слабели, и Леон умолк. Мысли, желания как бы истаивали. Усилился озноб. Неужели конец? Неужели так чудовищно несправедлива жизнь? Нет же, не может быть! В отчаянии он схватил руку Жарова, которую тот положил ему на лоб, и сжал ее с такой силой, что затекли пальцы.