Дело принципа - Денис Викторович Драгунский

словарный запас, к вашим услугам. А буржуазные эротические штучки — увольте!

— Какой вы злой! — сказала я. — Неужели все русские революционеры такие? А может, охранное отделение правильно делает, что вас вылавливает и шлет в Сибирь? Может быть, в Сибири, среди снега и волков ваша злость более уместна, чем в Европе?

— Вы считаете Россию Европой? — спросил он, явно переводя разговор на другую тему.

— Ну уж не Азией, не Африкой и не Америкой, — сказала я.

Яков Маркович даже побледнел.

Еще бы. Я прошлась сейчас каблуками по самому святому. Сказала, что революционеры — преступники, а охранное отделение действительно охраняет от них общество. Плевок, пощечина, зуботычина от наглой богатой девчонки. Я увидела, как ему хочется встать со стула, выдернуть у меня томик Чехова и уйти не попрощавшись, хлопнув дверью. Но, как сказал русский же поэт Некрасов, которого мы еще в прошлом году читали с Яковом Марковичем, «В мире есть царь. Этот царь беспощаден. Голод — названье ему».

Яков Маркович был человек одинокий и неустроенный. Кроме того, как эмигрант, он находился под надзором у полиции. Эти уроки были ему очень, просто очень нужны, чтоб не сказать — незаменимы. Несчастный, нелепый, не умеющий заработать, скопить, устроиться на хорошую службу, уехать в Южную Америку, выгодно жениться на богатой еврейке, наконец! Ничего не умеющий. Мне даже жалко его стало.

Я сказала по-русски:

— Приношу вам свои извинения, мой дорогой учитель. Я сказала это не подумав, с разбегу. Ей же богу, я не хотела вас обидеть, заверяю вас. Я глубоко уважаю русских революционеров и всеми силами своей души ненавижу и презираю охранное отделение.

Бедный Яков Маркович смотрел на меня сначала недоверчиво, но я так искренне прижала руку к груди и захлопала глазами, что он улыбнулся и теперь уже покраснел, от удовольствия.

— Спасибо, дорогая Станислава, — сказал он тоже по-русски. — Я знал, что у вас широкая душа и вы выше сословных предрассудков.

— Мир, — сказала я и протянула ему руку. Яков Маркович взял мою руку и крепко, по-товарищески пожал.

Ну и хорошо. Я на самом деле совсем не хотела, чтобы он целовал ее своими толстыми влажными губами.

— Но все же, — сказала я, не отнимая руки, — но все же почему герой рассказа так верно служит этой глупой негодяйке?

— Я когда-то тоже был влюблен в женщину, которая не стоила… — он замолчал.

— Вас?

— Нет, не меня! — улыбнулся Яков Маркович. — Я ничего особенного собой не представляю… Которая не стоила моей любви, моей преданности, моей всегдашней готовности простить, понять, успокоить. Она очень меня мучила.

— Как ее звали? — спросила я, вцепившись в руку Якова Марковича.

— Вы будете смеяться. Ариадна, — сказал он и высвободил руку.

— Так это рассказ про вас? — изумилась я, глядя на него во все глаза.

— Что вы, что вы, никоим образом! — засмеялся Яков Маркович. — Посмотрите, когда он был написан. Девяносто пятый год. Почти двадцать лет назад, я был тогда еще совсем мальчиком. В России это довольно распространенное имя. Ну, не так, как Мария или Анна, но встречается.

— Так зачем же вы?.. — спросила я. Он молчал. — Хорошо. Не хотите отвечать на этот вопрос, ну и не надо. Я понимаю, это личное. Но тогда второй вопрос: вот у героя есть отец. Герой влюблен в эту Ариадну. Тратит на нее все деньги. Своих денег у него нет. Одни только семейные доходы, доходы с имения. Деньги кончаются. И он все время пишет отцу: «Пришли еще! Пришли еще!» Отец отдает имение в залог, берет деньги в долг. И все зачем? Затем, чтобы его беспутный сын отдавал эти деньги какой-то дуре, которая целыми днями жрет, лежа в постели, и этому самому сыну изменяет? Этого самого сына мучает? Ну сын-то, понятно, влюбился. Дурак. Там, на курорте, с ума сходит от безделья и измен этой дрянной бабы. Но отец-то зачем ему потакает? Это что, болезнь?

— Наверное, да. Род безумия, — согласился Яков Маркович. — Наверное, вы правы.

— Так это же надо лечить! — сказала я.

— Если б такие болезни можно было лечить лекарствами или уговорами, — вдруг сказал Яков Маркович, — то тогда не нужна была бы никакая революция.

XXI

Я спросила Якова Марковича, будет ли война. Яков Маркович сказал, что войны, безусловно, не будет, потому что война, особенно в наше время, в эпоху дальнобойной артиллерии, пулеметов и аэропланов, стала бы самоубийством европейской цивилизации.

— Правда, — добавил он, — народ хочет воевать.

— Значит ли это, что народ столь глуп и самоубийствен? — тут же спросила я. — Странно слышать такое от революционера, тем более от русского революционера.

Яков Маркович слегка смутился, но сказал, что в данном случае под словом «народ» он имел в виду худшую его часть — хулиганов и погромщиков, а также разорившуюся мелкую буржуазию, и стал долго объяснять, что именно эти люди являются самой сладкой мишенью для империалистической пропаганды.

Но я его перебила и спросила:

— Так народ за войну или против? Вот так — да или нет?

— Большая часть, к сожалению, да, — сказал он. — Люди забывают о классовых интересах, просыпается что-то племенное. Ну вот мы с вами только что читали Чехова, как в интеллигентных людях под влиянием буржуазной эротики просыпается что-то совсем уже прямо животное. А в народе — племенное. Вы меня поняли? Древние племенные инстинкты. Ненависть к чужакам, которые и чужаки-то только потому, что живут через речку, а моста нет. А чужак — это враг, таков печальный закон общественной жизни. Представляете себе, если бы у нас здесь не было мостов? Нидер и Хох непременно бы воевали.

— А Инзель? — спросила я.

— А Инзель, — засмеялся Яков Маркович, — заключал бы союз то с одним, то с другим.

— В Инзеле все равно живут чужаки, — сказала я, — несмотря на мост. Я была там на днях. Другое племя. Ну хорошо, хорошо. Но если большинство народа за войну, почему же вы думаете, что войны не будет?

— Мне кажется, в народе есть или, скорее, должен быть какой-то инстинкт самосохранения. И потом — интеллигенция, писатели, поэты, профессора, да хоть бы школьные учителя — я абсолютно уверен, что они выступят против войны… Ну и вообще, что за тревоги? Войны не будет еще вот почему. Эти нарывы опухают и опадают. Сами рассасываются. Каким-то загадочным образом, наверное, вследствие именно этого неосознанного чувства народного самосохранения. Ну, или их прорывает в отдельных местах: франко-прусская война, русско-турецкая. Нации всегда недовольны друг дружкой. Но одно дело махать флагами и выкрикивать лозунги «Смерть