Воспоминания. От крепостного права до большевиков - Николай Егорович Врангель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Благовещенске у нас для приисков были заготовлены большие партии муки. Получаем телеграмму: «Вывоз провианта из Благовещенска воспрещен». Телеграфирую: «Вероятно, запрещен за границу; разъясните властям, хлопочите о разрешении». Отвечают: «Хлопочите Петербурге тут резонов не принимают». Еду в Военное министерство. Говорят, обратитесь в Департамент торговли и мануфактур. Там говорят, – обратитесь в Военное министерство. Бросался я налево и направо – везде один ответ: «Нас это не касается». На всякий случай поехал к министру государственных имуществ Тимирязеву[54], которого прежде не знал.
– Нас это не касается, – говорит он.
– Мы подчинены, – говорю я, – Горному департаменту, то есть Вашему Превосходительству, поэтому прошу вас, телеграфируйте генерал-губернатору[55].
– Но я не знаю, какими он руководствуется соображениями. Нужно сперва списаться с ним.
– А пока рабочие взбунтуются, перемрут от голода или придут в тот же Благовещенск, и их будут вынуждены питать той же мукой. А в результате хлеб будет съеден, золота не будет и тысячи людей зря пострадают.
Тимирязев, не в пример многим министрам, был умный и живой человек и понял.
– Все, что вы говорите, – сказал он, – так очевидно, что – простите! – вашей жалобе безусловно верить не могу. Что-нибудь да не так.
Я предъявил ему всю переписку.
– Чем же такую несообразительность объяснить? – в недоумении, просто спросил он. Я молчал.
– Говорите откровенно, не стесняйтесь.
– Глупостью, – сказал я.
Тимирязев с удивлением посмотрел на меня, кивнул в знак согласия головой и, не говоря ни слова, сам написал телеграмму.
Вывоз разрешили.
Не могу не рассказать еще один случай чиновничьей мудрости: на наших Амгунских приисках телеграфа не было. Телеграммы из Никольска доставлялись летом – пароходом, зимою – на собаках, то есть приходили тогда, когда надобность в них уже миновала. Мы предложили Главному управлению почт и телеграфов построить линию на наш счет, содержать телеграфистов и, кроме того, оплачивать каждую телеграмму по тарифу. Предложение наше в принципе нашли приемлемым, приказали явиться через неделю за окончательным ответом. Являюсь.
– Обсудив ваше предложение, мы встретили препятствие. Жизнь на приисках очень дорога, штатного жалованья чиновнику на жизнь не хватает.
– Мы согласны платить в размерах, какие укажете, – говорю я.
– Это другое дело. Прошу через две недели заехать для получения окончательного ответа.
Являюсь.
– Обсудив ваше предложение, мы встретили препятствие. Если увеличить жалованье служащим на Амгунской станции, то все чиновники в других приисках, где уже станции есть, тоже потребуют прибавки.
Продолжать сказку о белом бычке не стану, скажу только, что ездил я бесконечно и всегда, «обсудив дело всесторонне», встречалось препятствие. Наконец это, видно, надоело самому начальству.
– Что вы, – спросил меня сердито главный начальник, – Америку, что ли, хотите из Сибири сделать? Неужели без телеграфа обойтись нельзя? Обходились же до сих пор.
Тост за будущую победу
Наконец начала поступать информация с театра войны. В Маньчжурии, в передовом отряде Ренненкампфа и, если хорошо помню, у генерала Засулича[56], были столкновения и бои, но главные силы в дело пока не вступали. Ожидали подкрепления из России, устраивали позицию. Настало нескончаемое «лаояновское сидение». Сидение это длилось месяцами. Пресловутое куропаткинское «терпенье, терпенье и терпенье» оказалось не просто фразою. Но Петербург этим «терпеньем» особенно не тяготился. О войне, которая была так далеко, думали мало, разве те, у которых были близкие. Но приятное ожидание побед все же щекотало нервы. Игра на бирже шла по-прежнему. Кафешантаны, кабачки, театры и рестораны были переполнены. Пропаганда тоже оживилась, и Охранное отделение работало не покладая рук. Газетные сообщения о наших неудачах внимания наверху не привлекали. Публика их в течение нескольких дней обсуждала, а потом забывала.
– Ничего, в двенадцатом году Кутузов тоже долго избегал дела. Дойдут до Лаояна – тут и покончат. Все это вздор! Выпьем за будущую нашу победу! – И чокались.
Но время шло, и в столице начали циркулировать разные слухи, с фронта начали приходить плохие новости. Японская артиллерия куда лучше нашей; у нас не хватает карт; распоряжения Куропаткина туманны. Больше всего он заботился о своей репутации. Засуличу приказано «избегать боя, но действовать по обстоятельствам…». Если ввяжется и будет неудача, виноват будет он – зачем ввязался. Отступит – опять виноват, потому что ведь приказано действовать по обстоятельствам! Убит сын губернатора Зиновьева и еще несколько из офицеров гвардии. Ранены несколько моих знакомых. В фельетоне «Нового времени» промелькнуло имя сына. «У такой-то деревни, – писал корреспондент, – я видел печальную картину: несли корнета барона Врангеля, сраженного солнечным ударом». Только через несколько недель мы узнали, что он поправился.
Наконец пришла телеграмма о большом сражении у Лаояна. Все идет, как и ожидали, прекрасно. И вдруг сообщение, которое заставило усомниться. Уже после войны, из записок иностранного агента при японском главном штабе, оказалось, что японская армия потерпела сначала поражение, но Куропаткину причудилось, что японцы его обходят, и для предосторожности сам отступил. И наша победа обратилась в поражение[57]. Потом опять поражение и опять…
От сына мы долго никаких известий не имели. Узнав, что в Петербург привезли раненого подполковника Энгельгардта, я поехал к нему узнать, не знает ли он что-нибудь о сыне.
– Точно ничего сообщить не могу, – сказал он. – Его в госпиталь привезли, как раз когда меня увозили, и я не успел спросить, как он.
Только через несколько недель мы узнали, что у нашего сына было что-то не в порядке с легкими. Через некоторое время его эвакуировали в Петербург.
«У него абсолютно нет воли»
То, что мы от него узнали, было неутешительно: армия была превосходна, дрались как львы, но высшее начальство было бестолково, и ему не доверяли. Забота о раненых была недостаточной. В приемном покое, где вначале находился мой сын, ни врач, ни даже фельдшер ни разу не появились. Врачей больше
