Воспоминания. От крепостного права до большевиков - Николай Егорович Врангель

«Долой самодержавие!»

При таких печальных событиях начался 1905 год. Расстрел на Дворцовой площади еще более отдалил народ от Царя. До этих пор с ним все меньше и меньше считались – теперь его уже начали не уважать. «Не только править не умеет, но и своего народа боится», – говорили во всеуслышание.

Вскоре после гапоновского происшествия как-то вечером, идя по Мойке, я встретил группу пьяных матросов. Обнявшись, они шествовали по панели, выделывая зигзаги, вопя во все горло одно и то же. Городовой, добродушно усмехаясь, смотрел на них.

– Что это они кричат? – спросил я.

– Да все те же модные слова.

– Какие такие модные слова?

– Да все то же: «Долой самодержавие!»

На улице эти модные слова я слышал впервые.

Глава 6

1905—1917

«Утешительно». – Деревня восстает. – Решительная княгиня. – Усмирение. – Всеобщая забастовка. – Две революции. – «Свобода-с». – «Руки вверх». – Дума. – Русский народ. – Затишье после бури и продолжение распада. – Царь. – Столыпин. – Франция в начале войны. – Атака у Каушена. – Россия в начале Первой мировой войны. – Смерть сына Николая. – Война продолжается. – Нонсенс. – Новые тревоги. – Стадо без пастуха. – Автореволюция. – Лидеры. – Фараон. – Преследование офицеров. – «Бой роковой» – Императорская гвардия. – Отречение

«Утешительно»

Жизнь в Петербурге продолжала течь обычным порядком. О событиях на Дворцовой площади уже не говорили; рассказы и легенды о Гапоне умолкли. Война тоже не особенно волновала, – там ничего нового не происходило. После Мукдена все как-то затихло. Интересовались вопросом, скоро ли дойдет эскадра Рожественского[1]. Эта эскадра состояла из разной рухляди, но ведь «Бог не выдаст, свинья не съест»[2].

К тому же число людей, которые держались мнения – «чем хуже, тем лучше», росло. Становилось ясным, что так продолжаться все равно не может. Надеялись, что, быть может, поражение отрезвит, заставит правительство выйти из своей летаргии, заняться не одним сохранением в неприкосновенности самодержавия, но и нуждами народа, приступить к неотложным реформам. Проигранная война, конечно, тяжелый удар для самолюбия, но почти всегда действует благотворно.

Вообще, война в 1905 году отошла на второй план. На первый выдвигалось происходившее в самой стране. А там, после долгой спячки, пробуждались и пробуждались гневными. О тиши, глади и Божьей благодати говорить едва ли приходилось.

Революционная пропаганда шла вовсю. Террористы не покладали рук. Убиты были: великий князь Сергей Александрович, Плеве, Боголепов, Сипягин[3] – виновные и невиновные. Даже второстепенных представителей власти подстреливали, как куропаток.

На фабриках бастовали, «истинные патриоты» своего отечества[4] занимались провокацией, учащаяся молодежь, верная своему прошлому, для блага родины демонстративно не училась. Прогрессивные элементы, земские люди совещались, проекты конституции ходили по рукам. Нарождались политические партии с программами едва ли по плечу многим европейским нациям и никуда не годными для России.

Высшее правительство прогрессивно слепло; низшие власти страдали параличом; Охранное отделение прогрессивно свирепствовало. Призываемые запасные пьянствовали и разносили станции и кабаки. А Государь на докладах продолжал писать: «Утешительно».

Наконец пришло радостное известие, – эскадра подходит. И действительно, эскадра благополучно, вопреки всему, достигла Японии, и у Цусимы в один день была уничтожена, погибла. Ужасное известие оглушило, как громовой удар. Но вечером в Петербурге музыка гремела, ярко освещенные шантаны были переполнены, шампанское, как всегда, лилось рекой.

Не помню точно, в каком месяце воспоследовал Высочайший манифест. О чем? Этого никто не понял. В Петербурге этот Манифест одни называли каталогом Мюра и Мерилиза[5], другие – «о том, о сем и ни о чем» или «по усам текло, а в рот не попало».

В нем вперемежку было упомянуто обо всем, что угодно: и об улучшении сельского быта, и об улучшении положения дворян, об улучшении церкви, о сельском хозяйстве. Читали и не понимали.

– Читали? – спрашивали друг друга.

– Читал, да ничего не понял. А вы? В чем дело?

– Я тоже не понимаю.

Этот вопрос задал мне и один министр, и председатель одного из департаментов Государственного совета.

О Манифесте спросил меня и извозчик, а потом мне же и разъяснил.

– Читали Манифест, барин?

Предвидя дальнейшее и не желая дискредитировать Царя, я ответил, что прочесть еще не успел.

– А ты читал?

– Нам его прочли в чайной.

– Что же, понял?

– А как же! Новые, значит, налоги будут.

Потом узнали, как все было. Государь еще в 1904 году повелел Плеве написать манифест для успокоения умов. И Плеве, нужно думать, так как был умен, то манифест он написал толково. Но Царь тут же велел вклеить заметки, а может быть, мысли, собственноручно написанные на листе бумаги. Плеве вклеил, как мог, и вышел каталог Мюра и Мерилиза[6].

Публика смеялась. И царский престиж падал.

Говоря о престиже царской власти, я вспомнил, что в день убийства Плеве ко мне зашел знакомый, член Думы. После окончания разговора я пошел проводить его, и в приемной мы увидели одну из служащих в Обществе барышень в растрепанных чувствах. Оказалось, что, проезжая около Варшавского вокзала, она была свидетельницей покушения. По ее словам, убили французского посланника.

– Что за безобразие, – сказал мой гость, – французского посланника! Лучше бы Плеве ухлопали… – и остановился. – Кто бы несколько лет тому назад мог поверить, что люди, как мы с вами, будут говорить такие слова. А дожили. Пожалуй, скоро до того доведут, что и мы сами бомбы метать начнем.

Деревня восстает

Я до сих пор говорил о том, что происходило в Петербурге; теперь – о деревне.

Аграрные беспорядки начались в Харьковской губернии, потом перешли в Полтавскую, а затем на всю Россию. Начались «иллюминации помещичьих усадеб», как со смаком говорили некоторые интеллигенты. Крестьяне выгоняли помещиков из имений, усадьбы грабили, потом поджигали, а затем с награбленным добром преспокойно возвращались домой. Обыкновенно это совершалось без смертоубийств, без насилия, чуть ли не полюбовно. «По-хорошему, значит, по душам». «Разве мы не понимаем, что озорничать не годится». «Ты, батюшка барин, не сумлевайся, обижать тебя, нашего кормильца, не станем»,говорили «богоносцы». И действительно, своего помещика обыкновенно не грабили. Грабили его не они, а соседи, а сами они грабили соседского помещика. Они поделили, как говорится в политике, «сферы влияния» и орудовали каждый в ему определенной территории. Помещики обыкновенно защищаться и не пытались. Защищать себя сами, как известно, мы, русские, не мастера; защищать нас должно начальство; а просто – подальше от греха. Иногда эти отъезды даже были умилительны. Добрые крестьяне помогали «благодетелю» укладывать чемоданы и узлы, желали счастливой дороги, помогали влезать в экипаж. Действительно, все происходило