Судный год - Григорий Маркович Марк

– Лиз, той, что уже нет, – весь не умещается в трубку. Перехлестывает через края. Мечется по кабине. Наталкивается на свои отражения. Ее чужое лицо с движущимися губами проступает на ветровом стекле.

– Ответчик, Влюбленный, ради бога, не уезжай! Сейчас к тебе спущусь! Прости меня! Я вела себя как идиотка. Не знаю, что на меня нашло. Я люблю тебя, ты слышишь?!

Слабая вспышка света в конце извилистой дороги длиной в сто пятьдесят дней. Вспышка, которая тут же исчезает: позади Лиз слышен приглушенный – сквозь зубы, носом – смешок Спринтера, а затем более отчетливо на русском: «Близнец наш выбежал, рыдая». Кроме этой фразы, я не способен что-либо слышать. Услышал и увидел уже намного больше, чем надо. Бросаю трубку с захлебывающейся Лиз и со смешком Спринтера позади ее. Изо всех сил ударяю кулаком по верезжащему телефонному аппарату. Потом еще и еще… И эти удары один за другим вбивают итог шести месяцев моего процесса, всего, что было у меня с Лиз, всего моего теперешнего одиночества…

Сердце все еще прыжками пытается вырваться из грудной клетки, но я, не обращая внимания, продолжаю избивать телефонный аппарат. И влажные осколки ее слов сыплются, сыплются на пол. А трубка, не отставая, все громче кричит откуда-то из-под сиденья: «Наш выбежал, рыдая … выбежал, рыдая…» Вместе с ней кричу я: «Да пошли вы все!» И не слышу свой крик. Кричу то ли от боли, то ли от удовольствия – кто знает?

Внезапно останавливаюсь и с размаху выбрасываю телефон на улицу. Вслед за ним летит во тьму обмотанный целлофаном букет. Захлопываю дверцу. Наложившиеся друг на друга голоса Спринтера и Лиз остаются в темноте снаружи. И откидываюсь на сиденье. Минут пятнадцать сижу не двигаясь… Лиз не спускается… Все равно не стал бы с ней говорить. Сразу же уехал бы…

… Мне тридцать два года… и что?… (Свой путь земной пройдя до половины…) Теперь, после окончания процесса, после того как не стало Лиз, опять один в этом чужом чопорном городе. И никому здесь не нужен. Так же как и до того, как все началось… Тягучая усталость медленно заполняет меня, точно из глубины сплющившейся притихшей души выдернули огромное стальное жало. В образовавшуюся пустоту вливается яркий свет. И внутри него начинает удивительно быстро прорастать что-то совсем иное… Может быть, необходимое для последующей жизни, о которой у меня еще нет никакого представления?

38. В погоне за синей птицей

(Нью-Йорк, 22 февраля 1992 года)

На следующий день решил все довести до конца.

Адрес по номеру телефона в Нью-Йорке найти не трудно. Уже в полдень я стоял возле старинного двухэтажного дома в Квинсе и рассматривал две кривые сосны в лихо нахлобученных набок белых беретах по обеим сторонам дорожки. Голубое бревно наледи торчит из промороженной насквозь водосточной трубы. Застывший танец ниточек света в сосульках, свисающих с изнанки выложенной солнцем крыши. Вокруг приземистые дома оживают, неторопливо расправляют свои сморщившиеся от ночного холода стены. Прислушиваются к звукам города, настороженно выставив на крышах, будто развесистые уши, тарелки телевизионных антенн.

После долгих колебаний нажал кнопку звонка. Долго никто не отвечает, нажимаю еще раз, и вот наконец раздаются приглушенные шаги.

– Могу я вам помочь? – Божий одуванчик с лиловыми буклями и кукольным личиком опасливо, но с интересом разглядывает меня из-за приоткрытой на цепочку двери. Бульдог у нее под ногами начинает отрывисто лаять. – Граф, прекрати. – Несмотря на аристократический титул, морда у Графа довольно простодушная.

– Видите ли, я вам звонил… это по поводу синей птицы и цифр…

– Ну да. Я вас таким и представляла, – похоже, она не слишком удивилась. – Так зачем вы сюда пришли? Вы продолжаете вертеть тарелку и получили новое сообщение?

Действительно – зачем я пришел?

– Ваша эта синяя птица… Я должен понять… Она словно меня преследует…

– Преследует? – тонко прорисованные брови ее приподнимаются. – И поэтому вы преследуете меня? Вот что, молодой человек. Я же вам сказала, чтобы больше никогда меня не беспокоили.

В подтверждение ее слов графский лай превращается в угрожающее рычанье, идущее даже не из пасти, а откуда-то из живота. Дверь с треском захлопывается прямо перед моим носом.

Нет, конечно, жуткая глупость, что приперся сюда! Этот божий одуванчик в любой момент может вызвать полицию. И если, на радость Ричарду, полицейский рапорт о незаконном вторжении в дом одинокой старой женщины добавят к моему делу, то в этот раз уж он постарается!

Проходящая мимо тетка в пуховом платке с укутанным по горло карапузом посматривает на сиротливо стоящего перед закрытой дверью Ответчика.

– Бабушка, этот дядя плохо себя вел? Его наказали и не пускают домой? – спрашивает по-русски любопытный карапуз. – Должно быть, русскоязычные эмигранты уже освоили и этот, совсем не бедный район.

– Пойдем, пойдем, малыш. Мы торопимся.

С обеих сторон от наказанного Ответчика вдоль кирпичной стены сияют гроздья замерзших низких кустов можжевельника, наполненные солнцем обледеневшие провода. Далеко вокруг во все стороны квадратные лоскуты расстеленного на земле снежного покрывала подоткнуты по краям под черный асфальт тротуаров, мостовых, подъездов к гаражам.

Граф за дверью продолжает глухо рычать. За окном в серебристом окладе кукольное личико наблюдает за мной.

Минут через пять снова осторожно нажимаю кнопку звонка. В этот раз лиловые букли появляются в проеме двери совсем быстро.

– Пожалуйста, простите за настойчивость. – Божий одуванчик делает брови домиком. Из-под крыши его вылинявшие слезящиеся глазки – две маленьких сплющенных медузы в сетке морщин – придирчиво изучают ежащегося от холода Ответчика. – Но я хотел бы узнать как можно подробнее про вашу синюю птицу! Мне кажется, это как-то связано с тем, что последнее время происходит… Ведь не случайно же ваш муж выбрал меня, чтобы…

– Вы думаете, что не случайно? – озорная, не допускающая возражений улыбка проскальзывает на кукольном личике и сразу исчезает. – Ну хорошо. Давайте поговорим. Только имейте в виду, у Графа мертвая хватка. Достаточно одного слова…

Опасливо поглядывая на оскаленные желтые клыки Графа с мертвой хваткой, вхожу в темную прихожую и снимаю куртку. Еще через минуту оказываюсь в большой, жарко натопленной комнате. Какой-то слабый неприятный запах, будто воздух стоит здесь неподвижно уже много лет и начинает подгнивать. Старушка усаживается в величественном кожаном кресле, небрежно положив тоненькую высохшую руку на голову Графа. Выпуклые блестящие глаза бульдога, налитые равнодушной ненавистью, неотрывно следят за Ответчиком, который сидит на краешке стула возле окна метрах в трех от них.

Стены комнаты увешаны черно-белыми снимками хозяйки дома. Ни одного