Судный год - Григорий Маркович Марк

Но плотину прорвало, и теперь Лиз уже не остановить.

– Нет! Это ты все преуменьшаешь. Все, кроме самого себя! К себе ты относишься так внимательно, так трепетно! То, что касается тебя самого, так важно!.. Тебе, наверное, кажется, что ты меня любил! Но ты и примерно не знаешь, что это значит! За все эти полгода хоть один самый маленький подарок можно было сделать? Хоть небольшой знак внимания… Не только ко мне, к себе самому не знаешь, как относиться. – Произносит все это она очень медленно, словно переводит то, что уже давно для себя решила, на понятный мне язык. Но я не понимаю. – Я думала, какой-то особенный. Весь израненный, растерянный, обиженный. С диким акцентом и очень умным взглядом. C чудесной смущенной улыбкой и грустными серыми глазами. Все говорил невпопад, все время озирался, смотрел в землю. Что ни скажет – все так необычно! Истории про отказников и про КГБ, потом этот дурацкий суд с Ричардом… А на самом-то деле просто спрятался в скорлупу. Сидишь себе там, внутри, любуешься своим высоким одиночеством и не хочешь ни вдуматься, ни почувствовать хоть что-нибудь вне себя… От этого аутизма и твоя клаустрофобия…

– Ты вообще понимаешь, что говоришь? Ведь… – мне не хватает слов… Как она могла узнать про Большого Клауста? Может, тоже Спринтер успел заложить?.. И зачем она все время пытается сделать мне больно?

– Наверное, то же самое было и с Энн… Тебе нянька нужна, а не любимая женщина… Как тебя еще на работе держат? Или эта твоя работа к обычной жизни никакого отношения не имеет? – Фраза за фразой, ступенька за ступенькой, закинув голову, восходит она на высокий пьедестал из злых, спрессованных прочно слов и оттуда рассматривает маленького Ответчика, что-то бормочущего у ее ног. Неподвижное лицо каждой частицей впрыснутого в него ботокса выражает бесконечное презрение. – Один со своими идиотскими страхами. Тут ведь не Россия, и никто тебя не преследует.

Я останавливаюсь, ошарашенный. Втягиваю плечи и резко сгибаюсь от удара, прижав руки к животу. Чудовищно откровенные, прозрачные слова повисают в воздухе. Теперь хорошо видно, что стоит за ними. Не минутное раздражение, но ненависть! Продуманная, выстраданная ненависть, которую еще сильнее подчеркивает звенящий голос.

Почему она говорит об Ане, которую никогда не видела? О Большом Клаусте? Что она о нем может знать? Точно все это время только и делала, что собирала улики. Чужая ненависть быстро промывает глаза. Закончился первый процесс, и сразу начинается второй. Чтобы не расслаблялся?.. Уже без защитника. Сразу, еще до начала слушаний, предъявили обвинения и тут же вынесли приговор!.. Жизнь с помощником прокурора – или это секретарская работа в суде? – многому ее научила…

– Целый месяц сидела в Вашингтоне, так ты даже на пару дней приехать не смог! – произносит она уже откуда-то сверху. Тоном следователя, который переходит к следующему пункту обвинения. – Поговорил по телефону и пошел дальше писать свои формулы!..

– Но ты меня не звала…

– В тот первый раз, когда пришел ко мне, я тебя тоже не звала. Сам пришел. – Нет! Она звала, просто не произносила вслух! Очень хорошо помню. – Ты же ничего про меня не знаешь! Не хочешь знать! Ни разу не поинтересовался, почему я в восемнадцать лет вышла за Ричарда? Ну тут еще я могла понять. Думала, это твоя деликатность. Но тебя ведь вообще ничто, связанное со мною, с моей собственной жизнью, не интересует! Сквозь что мы прошли, пока рос Майкл? Какие отношения у меня с сыном? Почему работаю секретаршей? Ни разу не задал ни одного вопроса!

Она словно перечисляет, пробует все, за что можно было бы меня никогда не простить… Это правда. Мне не нужны были ее рассказы о Риччи, о сыне, о неудавшейся семейной жизни. Нужна была она вся. И без них… А может, и со мной она оказалась лишь из-за своего Риччи? Хотела отомстить…

– Ну так я скажу! Никто меня насильно замуж за Ричарда не отдавал! Если бы не стал обвинителем, может, ничего бы и не произошло. Он бы остался прежним Риччи, сильным, надежным, добрым человеком, который, как только догадался, что творится у меня в семье, сразу предложил выйти замуж.

– А что у тебя дома происходило? Ты мне ничего не говорила…

– Но ведь ты ничего не спрашивал! Ничего!.. А я первый год после замужества была счастлива! – она заговорила еще громче, будто боялась, что не поверю. – Но, как только он согласился на эту проклятую работу, начал обрастать какой-то железной чешуей… – она остановилась, но было понятно, что фраза не окончена и закончится не скоро. – И все изменилось: его голос, речь, характер. Сначала очень переживала. Требовала, просила, чтобы устроился адвокатом в какую-нибудь большую банковскую фирму – у него ведь хорошее юридическое образование, – даже предлагала переселиться в Австралию и купить там ферму! Но его не сдвинешь… И к тому времени уже родился Майкл…

– Чего ты мне это все рассказываешь? Я не психоаналитик.

Нестерпимо длинная пауза.

– Ты идиот, – наконец произносит она убито. – А это гораздо хуже, чем психоаналитик… И очень самолюбивый, обидчивый. Слышишь одного себя. Жалеешь одного себя… В сто раз хуже твоей Истицы! Не зря она так на тебя ополчилась! Почуяла родную душу!.. Почему ты молчишь? Тебе нечего мне сказать?

Мне было. Было очень много, что нужно сказать. Но не мог. Словно вырвали язык, и, сколько бы ни ворочал горящим обрубком, ничего внятного произнести не смогу.

Но даже на этом не остановилась. Добавила еще контрольный выстрел. Оттуда сверху, со своего пьедестала. В упор.

– Кроме постели, конечно. Единственное, что тебя волновало, сплю ли я с Ричардом и в какой позе!.. Да, мне было хорошо с тобой. Какой-то гипноз. А с Ричардом давным-давно совсем ничего! Совсем! Была как голодающая, которую в первый раз за многие годы накормили досыта! И глотала, не разжевывая!.. – Ее новое пластмассовое лицо натягивается еще больше, словно она старается сдержать слезы. – Но теперь прошло. Могу и без этого. На самом деле есть вещи и поважнее, когда после стольких лет замужества уходишь из дому и говоришь взрослому сыну, а у него и так одна травма на другой, что полюбила одного русского, моложе себя на двенадцать лет, и теперь на все остальное плюешь! – голос ее вспучивается, становится все более тонким. Конец фразы она выкрикнула уже каким-то захлебывающимся от ненависти йодлем, который устремился в недосягаемые ультразвуковые высоты.

– Ты все про меня неверно поняла, – чудесным образом язык снова вырос у меня во