Судный год - Григорий Маркович Марк

по всему телу озноб. Влажный озноб, ползущий по всему телу. Лицо Лиз расплывается. Нервы ни к черту стали… Интересно, что сейчас сделал бы братец на моем месте? Почувствовать себя полностью в чужой шкуре, даже в шкуре брата, я никогда не умел. На самом деле не только в чужой, но и в своей собственной. Но ведь в том-то и дело, что Спринтер не мог бы никогда оказаться на моем месте!.. Победитель забирает все… Внешне мы неотличимы. А ничего другого о Спринтере она не знает. Деньги ее уж точно не интересуют… Наверное, потому, что он любит нравиться? Артистизм, обаятельная мужская наглость, компенсирующая все остальное?..

Вдруг очень остро чувствую, чувствую всем своим одиночеством, его внезапно нахлынувшим, но хорошо знакомым горьким запахом, что мне тут нечего делать. Третий и совсем лишний. При этом моя голова, которую я уже больше месяца морочил наивными мечтами о жизни с Лиз, остается совершенно ясной… То, что сейчас лишь начинается, будет продолжаться. Обречено на то, чтобы продолжаться… Все! Было и закончилось! Надо бежать. Бежать куда глаза глядят… Но уставшие за этот бесконечный день глаза мои ничего не видят и никуда не глядят. И я не сдвигаюсь с места.

Несколько секунд мы со Спринтером, не отрываясь, смотрим друг на друга. Так глядят из-под насупленных бровей неразличимые боксеры-тяжеловесы, обливаясь по́том и не замечая ничего вокруг, из двух углов залитого беспощадным электрическим светом ринга перед решающей схваткой. Два озлобленных, в любое мгновение готовых броситься в бой ожидания. И почти совсем чужая женщина между ними. Судья и одновременно приз победителю. Публика внизу, в наполненной глазами сверкающей темноте за краем помоста, замерла перед началом захватывающего зрелища. Бой без перчаток и без правил. Голые волосатые кулаки на канатах. Вот-вот канонадой перед решающей атакой раздадутся удары колокола, и я, забывший о его страшной болезни, о его крови, текущей в моих жилах, пошатываясь, выйду навстречу брату из своего угла…

Лысый гигант делает еще несколько торопливых движений смычком, пытаясь подтолкнуть, просунуть между нами свою щемящую мелодию.

– Никогда не мог понять, за что б ты так не любишь меня? – переходит на русский Спринтер и скрещивает руки на груди. – Поосторожнее б, братан! Может плохо кончиться. Ты б ведь хорошо знаешь… – Глубокие выдохи в конце фраз, тон, которым они произносятся, добавляют дополнительный вес заключенной в них угрозе. В назойливой частице сомнения «б», на которую его выдохи теперь так часто натыкаются, уже никакого сомнения не слышно. Вместо него пробормотанное наспех грязное слово. – Ты б, слышишь?

Испуганный свечной огонек рванулся было ко мне, но тут же покорно вернулся на свое место.

– Слышу, не глухой.

Физиономия Спринтера становится совсем белой. Широкая вертикальная жила вздулась на лбу. Взгляд, сейчас скользящий по лезвию ножа, не употребляя тяжелого мата, перевести на слова вряд ли возможно. Опускает голову, сначала медленно, а потом очень резко, словно ставит в воздухе восклицательный знак, подтверждающий свершившийся факт. Еще с детства, с тех пор, когда у нас был свой, лишь нам двоим понятный язык, хорошо знаю этот жест. Использовали его, чтобы предостерегать друг друга, когда один собирался совершить непоправимую глупость.

Но меня, уже ослепшего от боли, не остановить. Все тело горит, точно носятся по нему, кусают со всех сторон миллионы горящих муравьев. Заползают в глаза, в уши, в извилины мозга. Заглатывают там весь кислород. Пожирают сгоревшие нейроны. И, чтобы избавиться от них, надо крушить все подряд. Еще секунда – и разбегутся в ужасе со стен этого проклятого ресторана кружащиеся прямоугольнички электрического света. Стены рухнут. Обвалится, разобьется на кусочки разноцветной мозаики потолок с подвешенным зеркальным шаром. Небо станет ярко-красным. Затрясется земля. Огромные огненные псы ворвутся и начнут рвать на куски сидящих за столиками… (Ну что ты стоишь?! Бей или беги!) И я, сам того не осознавая, выбираю оба…

Широким движением руки, будто изо всех сил нанося оплеуху – новой Лиз? брату? своему прошлому? – сбрасываю со стола блюдо со льдом и устричными раковинами. Вместе с ними – наверное, и не совсем случайно – со стола летит и нож… Шесть месяцев жизни вдребезги!

Немая сцена. Люди за соседними столиками застывают с поднятыми вилками. На которых нанизаны темные кубики мяса. Выстроились вдоль стены притихшие официанты. Воздух вокруг мелко подрагивает.

Хватаю со стула пальто. Иду сквозь перламутровый треск раковин с места несостоявшегося преступления, и взгляд Лиз грубо подталкивает – проваливай, идиот! – в спину. Неторопливо и размашисто выписываю ногами на полу несуразную презрительную фразу. Краем глаза успеваю заметить упавшую с рубашки пуговицу, обозначившую черную точку в ее конце.

Внизу, столкнувшись в упор с самим собой в зеркале, останавливаюсь. Бормочу что-то невнятное своему отражению. Долго, до выпученных глаз без всякой симпатии всматриваюсь. Надбровные дуги, обведенные снизу черными сросшимися бровями, бледные щеки, на которых никогда не было и не будет румянца, узкие губы с натянутой на них усмешкой. Вместо зрачков пустые глазницы. Саднящий взгляд, идущий из черной их глубины, – как у человека, только что поджегшего собственный дом! Дом со стеклянным потолком в спальне, где мечтал жить с любимой женщиной… Лицо стекает по поверхности зеркала тусклыми багровыми языками пламени. Никак не попадает в фокус… Странно, что никто из прохожих до сих пор не замечает!

Режущая боль в груди не дает дышать. То поднимается прямо к горлу, то падает глубоко в живот. Трясутся руки. Трясется все тело, распадается на части, и, кажется, каждый мускул трясется отдельно, отдельно от всех остальных.

– Ну и пусть! Отлично!

С трудом раскрываю кулак, нехорошо ухмыляюсь самому себе, но зеркало словно не впускает в себя гримасу. Изо всех сил зажмурив веки и глубоко вдохнув, вытираю плечом щеку и ныряю с головой в водоворот вращающейся двери. Но воздушная волна с силой отбрасывает назад. На секунду высовывает из волны свою омерзительную голову Большой Клауст. Но не обращаю внимания и, зажмурившись, снова бросаюсь в водоворот.

После нескольких попыток выскакиваю наконец на улицу. Темнота прыгает на меня, мгновенно облепляет, но продолжаю бежать.

Шесть месяцев высоко горела моя любовь. И всего за пару часов – дотла! Теперь по колено в золе бегу к машине. Остервенело пинаю коленями перемешанную с золой вязкую темноту, пытающуюся остановить. Расплавившиеся мозги при каждом шаге больно ударяют в стенки черепной коробки, и эхо удваивает удары… То, что остается позади, останется там навсегда.

И как только оказываюсь внутри своей верной тарантайки, телефонный аппарат под ногами бьет истеричная дрожь. Задыхающийся голос Лиз