Арлекин - Лорел Гамильтон

Дольф даже не глянул на него — не сводил с меня темных сердитых глаз.

— Анита?

— Дольф, тот плохой вампир хочет моей смерти. Ты даже без оружия куда сильнее меня. Я бы предпочла, чтобы мы говорили при свидетелях.

Он ткнул пальцем в сторону Реквиема:

— Только без него.

— Хорошо, но кто-то должен быть.

Дольф посмотрел на Эдуарда:

— Кажется, у вас к ним те же чувства, что у меня.

— Они не в числе моих любимых вещей, — ответил Эдуард, чуть-чуть сдвинув маску совсем-уж-своего-парня.

— Ладно, останетесь. — Он посмотрел на Олафа и тех, кто стоял за ним, за дверью. — Нет, только маршалы.

Эдуард что-то сказал Олафу, тот кивнул и начал закрывать дверь.

— Нет, — заявил Дольф. — Вампир тоже уходит.

— Его зовут Реквием, — сказала я.

Реквием стиснул мне руку и улыбнулся, что с ним редко бывает.

— Звезда моя вечерняя, я не оскорблен. Ему отвратительна сама моя суть, как и многим.

Он поднес мою руку к губам, поцеловал, потом поднял с пола плащ и направился к двери.

Остановившись ближе к двери и к Эдуарду, поодаль от Дольфа, но лицом к нему, он сказал:

— «Вот здесь впотьмах о смерти я мечтал,С ней, безмятежной, я хотел заснуть,И звал, и нежные слова шептал,Ночным ознобом наполняя грудь».[5]

— Ты мне угрожаешь? — спросил Дольф очень хладнокровно.

— Нет, — ответила я. — Не думаю, что это угроза тебе.

— Так что же он этим хотел сказать?

— Цитирует Китса, «Ода соловью», мне кажется.

Реквием оглянулся на меня и кивнул, почти полным поклоном. И продолжал смотреть на меня слишком пристальным взглядом. Я не отвернулась, но это потребовало усилий.

— Мне плевать, что он цитирует, Анита. Я хочу знать, что он этим хочет сказать.

— Могу предположить, — ответила я ему, не отводя взгляда от синих-синих глаз Реквиема, — он наполовину жалеет, что ты не спустил курок.

Тогда Реквием поклонился — широким размашистым поклоном, движением плаща подчеркнув театральность жеста. Прекрасная демонстрация тела, волос, всего его. Но у меня перехватило горло и сжало живот. Ему это не понравилось — и я вздрогнула.

Реквием надел плащ, натянул на лицо капюшон, обернулся ко мне полностью этим красивым лицом и произнес:

— «Мне снились рыцари любви, Их боль, их бледность, вопль и хрип: «La belle dame sans merci[6]» — Ты видел, ты погиб!»[7]

Дольф посмотрел на меня, на вампира. Реквием выплыл в дверь — сплошь черный плащ и черная меланхолия. Дольф снова посмотрел на меня.

— Не думаю, что ты ему очень нравишься.

— Не думаю, что в этом состоит наша проблема, — ответила я.

— Определенности хочет, — сказал Эдуард от двери, где стоял, небрежно привалившись к ней. Такую позу он себе позволял, только когда притворялся Тедом Форрестером.

— Ты с ним трахаешься? — спросил Дольф.

Я посмотрела на него так, как он того заслуживал:

— А вот это не твое собачье дело.

— Значит, да. — И на лице его появилось неодобрительное выражение.

Я посмотрела сердито, хотя как-то это не очень получается, когда лежишь на больничной кровати вся в шлангах. Такое ощущение собственной беспомощности, что трудно быть крутой.

— Я сказала то, что хотела сказать, Дольф.

— А ты щетинишься, только когда ответ «да», — сказал он.

И неодобрительный вид начал переходить в сердитый.

— Я всегда щетинюсь, когда меня спрашивают, трахаюсь я там с кем-то или нет. Попробуй спросить, встречаюсь я с ним или, черт побери, нет ли у меня с ним романа. Попробуй быть вежливым. Все равно не твое дело, но я, быть может — только быть может! — тебе отвечу на твой вопрос.

Он набрал полную грудь воздуха — при его грудной клетке это черт-те какой объем, и выдохнул очень медленно. Олаф повыше, но Дольф больше, мясистее, сложен как старомодный борец до тех времен, когда они все ушли в бодибилдинг. Он закрыл глаза и сделал еще один вдох. Выдохнул и сказал.

— Ты права. Ты права.

— Приятно слышать.

— Ты с ним встречаешься?

— Да, я с ним вижусь.

— Что можно делать на свидании с вампиром?

Кажется, это действительно был вопрос. Или так он заглаживал свою прежнюю грубость.

— Да то же самое, что на свидании с любым мужиком, только засосы получаются куда зрелищней.

Секунду до него доходило, а потом он уставился на меня, попытался нахмуриться, но засмеялся и покачал головой.

— Противно мне, что ты встречаешься с монстрами. И что трахаешься с ними, противно. Тебя это компрометирует, Анита. Приходится выбирать, на чьей ты стороне, и не уверен, что каждый раз ты оказываешься на стороне обычных людей.

Я кивнула — оказалось, что живот уже при этом не болит. Еще подзажило, пока мы разговаривали?

— Мне жаль, что у тебя такие чувства.

— Ты не отрицаешь?

— Я не собираюсь злиться и щетиниться. Ты о своих чувствах говоришь спокойно, и я отвечу тебе так же. Я не продаю людей, Дольф. Я многое делаю, чтобы жители нашего прекрасного города стояли и не падали — живые и мертвые, мохнатые и не шерстистые.

— Я слыхал, ты все еще встречаешься с тем учителем, Ричардом Зееманом.

— Ага, — ответила я осторожно, стараясь не напрячься. Насколько мне известно, полиция не знает, что он вервольф. Неужто его могут раскрыть? Я потерла рукой живот, чтобы отвести глаза в сторону и чтобы напряжение в теле, если оно у меня есть, отнесли за счет ран. Я на это надеялась.

— Я тебя как-то спрашивал, есть ли среди твоих кавалеров люди, и ты ответила отрицательно.

Я старалась не быть ни слишком спокойной, ни слишком взволнованной. Тут не своим миром я рискую, а миром Ричарда.

— Наверное, спросил, когда мы очередной раз поругались. Это у нас то и дело.

— Почему?

— Слушай, зачем столько вопросов о моей личной жизни? Тут опасные вампиры, которых надо поймать.

— Убить, — сказал он.

Я кивнула:

— Да, убить. Зачем тогда такой интерес к тому, с кем я встречаюсь?

— А почему ты не хочешь отвечать на вопросы о мистере Зеемане?

Мы вступали на тонкий лед. Дольф ненавидит монстров — любых и всех. Его сын помолвлен с вампиршей, и она пытается уговорить своего жениха стать нежитью. И отношение Дольфа к гражданам противоестественной природы изменилось от цинически-темного до совершенно опасного. О Ричарде он знает или подозревает?

— Честно говоря, Ричард — это тот, с кем я думала провести свою жизнь. И то, что мы валимся к окончательному разрыву, мне до сих пор больно. Устраивает ответ?

Он глянул на меня коповскими глазами: пробовал на вкус правду, взвешивал на весах ложь.