Министерство правды. Как роман «1984» стал культурным кодом поколений - Дориан Лински

значит, мы живем в 1984-м?»30 В этот период на Amazon продажи романа «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» подскочили на несколько тысяч процентов. А между тем Amazon – интернет-ресурс, который, как и многие другие, собирает сетевую информацию[80].

Джордж Оруэлл не предсказал появление интернета (говорят, это сделал Эдвард Морган Форстер). У Оруэлла было весьма рудиментарное понимание технологий, но, несмотря на это, его имя фигурировало во многих разговорах о хай-теке, начиная с 1980-х. Оптимист Нам Джун Пайк, создатель проекта «Доброе утро, мистер Оруэлл», считал, что интернет – это сила, способная остановить тиранию: «Значит, Джордж Оруэлл был в конечном счете не прав, когда написал “1984”»31. Питер Губер переписал роман Оруэлла и назвал свое произведение «Месть Оруэлла: Палимпсест 1984». Губер утверждал, что Оруэлл «полностью, ужасно и неисправимо ошибался»32 по поводу технологий телекрана, потому что мировая паутина создаст ситуацию, в которой «пролы будут смотреть, а партия будет подчиняться»33.

В предисловии к переизданию романа «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» в 2003 году Томас Пинчон писал, что интернет «обещает социальный контроль такого масштаба, о котором тираны XX века со странными усами могли только мечтать»34. Связанные со Сноуденом события делают прогнозы Пинчона еще более правдоподобными. Оптимизм по поводу того, что интернет с его неограниченными информационными возможностями поможет держать под контролем действия властей, стал казаться довольно глупым.

Романы «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» и «О дивный новый мир» могли представляться взаимоисключающими антиутопиями. В 1984-м, когда Нил Постман писал «Развлекаемся до смерти», биограф Олдоса Хаксли Сибил Бедфорд пришла к другому выводу. Она считала, что наличие выбора – это сомнительный критерий: «Мы вступили в эпоху смешанных тираний»35. Имелось в виду, что в современном мире наиболее эффективным средством влияния является сочетание принуждения, обольщения и отвлечения.

«Эффективность» – одно из любимых слов смешанной тирании или «управляемой демократии» времен Владимира Путина. После того, как после окончания турбулентных 90-х бывший офицер КГБ Путин стал в 2000 году президентом страны, вернулись некоторые составляющие жизни СССР – преклонение перед властью, военные парады, контроль над информацией в СМИ. В 2012 году Путин говорил о создании новой, возглавляемой РФ, организации «от Лиссабона до Владивостока» 36, которая придет на замену Евросоюзу. По совету философа Александра Дугина Путин назвал эту организацию Евразией. В 2014-м 52 процента россиян одобрительно относились к Сталину, что свидетельствует о том, что Homo Sovieticus пережил СССР.

В отличие от Сталина Путин говорит не о марксизме, а о национальной гордости и культурном консерватизме. Он ведет себя не так жестко, как Сталин, сохраняя видимость свободы слова и политической оппозиции. Цель путинского авторитаризма – не полный, а эффективный контроль. В одном из своих последних интервью 2005 года, незадолго до смерти, реформатор Александр Яковлев назвал «болезнью» стремление россиян иметь сильного вождя, а также сожалел о возвращении к системе централизованного государства в ущерб здоровому обществу. «Наверху – государство, которое мы исправно укрепляем. Под ним общество болтается. Хочу – сделаю из него гражданское, хочу – полугражданское, хочу – просто стадо. Это… у Оруэлла хорошо описано»37. Да, и Хаксли тоже неплохо выражался.

Когда журналист и кинематографист Питер Померанцев начал в 2006 году работать на российском государственном ТВ, он увидел, как на нем совмещают «шоу-бизнес, пропаганду, рейтинги и авторитаризм»38. В то время на формирование политики страны в сфере медиа большое влияние оказывал Владислав Сурков – бывший директор театра и PR-менеджер, который в качестве действительного государственного советника РФ определял «язык и категории, которыми думает и чувствует страна»39. Название книги Померанцева о России при Путине и Суркове перефразирует известную формулировку Арендт о тоталитаризме и правде: «Ничто не правда. Все возможно». Специалист по России журналист Люк Хардинг называет такую ситуацию «край версий»40.

Это уже новый вариант оруэллианизма. Для поколения Оруэ лла Большая Ложь казалась настолько абсурдной, что ее можно было навязывать людям только при помощи экстремального контроля тоталитаризма. Но в XXI веке это уже не обязательно. Историк Анна Эпплб аум писала в 2018-м в опубликованном в The Atlantic эссе: «Никто не требует веры в какую-либо систему идеологии, следовательно, не нужны ни насилие, ни террор полиции. Никто никого не заставляет верить в то, что черное – это белое, или в то, что колхозы добились 1000-процентного увеличения производства сельхозпродукции»41. На смену всему этому пришла «ложь среднего масштаба» – «все они призывают своих последователей хотя бы временно, но быть ангажированным альтернативной реальностью».

После того как советник Трампа Келлиэнн Конуэй 22 января 2017-го впервые использовала фразу «альтернативные факты», продажи романа «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» резко поднялись. В Hollywood Reporter роман назвали «самым популярным литературным произведением»42. В ряде кинотеатров США 4 апреля 2017-го показали кинокартину режиссера Майкла Рэдфорда «1984», «потому что часы уже пробили тринадцать»43. Театральные продюсеры Соня Фридман и Скотт Рудин попросили английских драматургов Роберта Ике и Дункана Макмиллана поставить на Бродвее пьесу «1984». Когда я на следующий год говорил с Макмилланом в Almeida Theatre, он сказал: «Они говорили мне, что очень важно сделать это прямо сейчас»44.

Один из персонажей пьесы размышляет: «Как можно начинать говорить об одной из самых важных вещей, которую когда-либо записали на бумагу?»45 Тоталитарный режим, наподобие ангсоца, является в некотором роде театром со сценарием, ролями, декорациями и аплодисментами. Когда в 2011-м Ике и Макмиллан начали думать о театральной постановке романа, они решили избегать очевидного. Ике рассказывал: «Помнится, мы решили, что нам не нужен на сцене парень в комбинезоне с плакатом, потому что все это ужасно избито. Чтобы пьеса как-то коммуницировала со зрителем, необходимо определенное расстояние и непонимание: а ты уверен, что хорошо знаешь этот роман?» Они неоднократно перечитали роман в поисках зацепки. Этой зацепкой стала теория послесловия, согласно которой вся остальная часть книги превращается в исторический документ, изученный и отредактированный неизвестными людьми. Если принять такой сюжет, то роман становится полон загадок и парадоксов. Макмиллан говорил: «Если правильно прочитать роман, то можно заметить разные подходы. Все становится одновременно правдой и неправдой. Двое мыслие как структурный инструмент».

Если картина Майкла Рэдфорда объясняет текст Оруэлла, поддерживая диалог между тем, что реально, и тем, что не реально, пьеса напускает туману и наводит тень на плетень. Ике и Макмиллан ориентировались на Дэйвида Линча, «Сияние», «Вечное сияние чистого разума», сны находящегося в коме Тони в «Клане Сопрано», произведения, исследующие территорию между реальностью, фантазией и памятью. Актерам позволили играть и «двоемыслить» так, чтобы