Апокалипсис в шляпе, заместо кролика - Игорь Сотников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И с этим неустройством в себе и растерянности, Клава оборачивается обратно к столу, и вдруг, оторопев в себе, натыкается на лежащую на столе монету. Которой, как ей вроде, кажется, здесь до этого не было…А может и была? Сейчас это уже невозможно понять. – Тогда кто? – вопрошает себя Клава, пытаясь понять, кто оставил или подложил сюда эту монету. И ответ на этот её вопрос кажется очевидным. Это Иван Павлович, оплативший свой заказ вот такой монетой. Я вроде как пил, и в тоже время и не пил здесь кофе. Так что мой неоднозначно интерпретируемый заказ будет оплачен такой же монетой. Она имеет и в тоже время не имеет хождение, как унифицированное средство обмена товаров и услуг.
Клава, наконец, собравшись с мыслями, тянет руку к монете и берёт её. Затем подносит к себе и смотрит на олимпийскую эмблему в виде пяти колец на месте орла. – Интересно. – Проговаривает Клава, и поверх монеты переводя свой взгляд в сторону…Уже пустого стола, за котором некоторое время назад сидел человек с широкой спиной и его слушатели, для которых им была употреблена некая история, где знаковым звеном была вот такая монета.
– Всё это не случайно. – Проговорила Клава, и тут её как холодным душем окатывает то, что в себе несёт раздавшийся сзади от неё недовольный голос какой-то тётки. – Это надо же так наследить. – Возмущалась видимо уборщица, звучно отодвигая стулья в качестве протеста на такие свои невыносимые условия труда, которая даёт её профессия, мастера метлы и швабры, к получению которой она и сама приложила нимало труда и усилий, игнорируя жизненные советы сторонних людей, решив во всём положиться на диван и на свою счастливую звезду. А эти счастливые звёзды, как оказывается, в край близоруки, и для того чтобы быть ими вначале примеченным и отмеченным, нужно, – вот же за безобразие и дискриминация лежебок, чуть ли не умирающего на кровати креативного класса, – как следует попотеть. И этой счастливой звезде никак не заглядывается в глубины частных квартир, и им нужно выйти ей навстречу. В общем, одни отговорки и препятствия на пути к счастью вот таких людей, самих себе на уме.
Ну а такое их стремление к звёздам, к тому же не может тебя прокормить в итоге, и типа делай что знаешь. А раз ничего не знаешь, а сам себе на уме это частное знание, то для того чтобы заработать на хлеб себе насущный (а как без этого пустяка обойтись людям с возвышенными насчёт себя мыслями, как-то никак им не приходит в голову и не догадывается, как бы они не пытались перейти на подножный корм), приходится делать то, что руки от природы, от своего рождения могут, умеют и способны.
– Он что, босиком вначале на улице шлялся, а затем сюда заявился, размазывать пол. – Продолжала возмущаться уборщица. – Да кто этого босяка сюда впустил?! – прямо от сердца всё к ответу всевышнего призвало в уборщице, у которой при виде всей этой натоптанности руки просто опускаются. А Клава к ней, но только в этом вопросе присоединяется. Хотя отчасти она догадывается, кто мог бы быть тем столь великодушным человеком, кто впустил сюда этого босяка.
– Это официант. – Всё знает Клава о подоплёке всего тут, в кафе, и за тем столом, над которым так негодовала уборщица, произошедшего. И Клава, недолго думая, забрасывает монету в карман и вперёд искать официанта. На что времени много не тратится, в отличие оттого, чтобы довести до понимания официанта, что от него нужно.
И на все вопросы Клавы: «Кто сидел вон за тем столом», официант умело отнекивался или увиливал, заявляя, что он всех уже и не упомнит. Да и не входит в его обязанности всех посетителей запоминать. – Вот если бы они тут устроили скандал, чего в нашем образцовом заведении не наблюдалось с самого открытия, или же чего-то другого погрубее, прихватив в карман не своё, то это другое дело. Но опять же, не моё. – Прямо скала в своей упёртости этот официант, явно запуганный теми типами с бандитскими рожами. Так что Клаве никак не убедить быть ему откровенным с нею.
– Ага, я вам сейчас всё расскажу о том типе. А вечером меня в тёмном закоулке встретят они, да и выбьют из меня всю память. А чтобы я больше ни о чём не распространялся, в том числе и об этой встрече, то они заставят меня прикусить язык до самого основания. А она мне тут чешет о какой-то потере. Вот остаться без языка, это потеря. А остальное не в счёт. – Упёрся на этих мыслях в себе официант и его никак сегодня с места не сдвинешь. А завтра он, само собой, увольняется из этого опасного места, и больше сюда ни ногой.
И на этом вроде всё, и напористая девушка уже собралась сдать свои позиции и отстать от официанта, а он уже приготовился вздохнуть свободно, как вдруг она, что-то вспомнив, обращается с вопросом к официанту: «А камеры здесь есть?». А официант, что за дурья башка, и не подумал о последствиях и сболтнул лишнее. – Есть. – А как только он это сказал, а на самом деле подписал себе смертный приговор, то он и осел в ногах, не понимая, как так он попался. А вот пытаться убедить эту напористую девушку в том, что камеры хоть и есть, но они давно уже не работают, совершенно бесполезное занятие. Она ему и в это уж точно не поверит.
Ну а его последний аргумент: «Вам никто не даст посмотреть запись с камер», пролетает мимо ушей напористой девушки. – Это мы ещё посмотрим. – Многозначительно и так самоуверенно говорит она, что официант прямо сейчас решил пойти к начальству и уволиться от греха и отсюда подальше. Да к тому же за такую как здесь зарплату, ему нисколько неинтересно и не мотивирует честно работать. – Так что пошли
