Наполеоновские войны - Чарльз Дж. Исдейл

стимул оживления роялизма, следствия этого были не очень серьёзными. Правда, кризис привёл в 1809 г. к созданию нового тайного роялистского общества, Chevaliers de la Foi[281], но, если не считать пропаганды, его деятельность оставалась ограниченной заговорщичеством «плаща и шпаги» самого несерьёзного характера. Другие роялисты нашли общий язык с недовольными республиканцами, что было более практично и привело к тщательно разработанному заговору, направленному на организацию восстания в Тулоне и Марселе, причём эти планы были полностью раскрыты только зимой 1812–1813 гг. А самым драматичным стало дело генерала Мале (Malet)[282] в октябре 1812 г., когда горстка заговорщиков чуть не организовала в Париже временное правительство. Хотя всем этим занималось ничтожное меньшинство, тот факт, что «знать» в подавляющем большинстве не принимала участия в активной оппозиции империи, совсем не говорит о том, что она была её ревностным сторонником. На самом деле многие представители «знати» старательно делали всё от них зависящее, чтобы сохранить непричастность к её деятельности, вдобавок к концу 1812 г. обычными стали сообщения о том, что даже должностными лицами режима, в общем, чаще движут своекорыстные интересы, а не преданность императору. Другими словами, «гранит», на который некогда опирался Наполеон, всё больше и больше превращался в зыбучий песок.

Катастрофа в России

Хотя власть Наполеона во Франции, а на самом деле и в остальной части Европы, была хрупкой, ей пока что ничего серьёзно не угрожало. Эту ситуацию изменила имевшая разрушительные последствия русская кампания 1812 г., и именно события этой кампании породили миф о том, что Первую империю уничтожила «народная война». Однако на самом деле на этот довод трудно опираться. Расчёт Наполеона на победу в России строился единственно на уничтожении основной массы русской регулярной армии, сохранив при этом достаточную силу, чтобы вынудить Александра заключить мирный договор (поскольку вооружение крепостных крестьян и формирование из них настоящего народного ополчения, с политической и социальной точки зрения, представлялось совершенно немыслимым). На практике из этого следовало, что победы удастся добиться, как планировал Наполеон, относительно недалеко от границы, так как поход в глубь страны неизбежно привёл бы к таким потерям, которые в конечном счёте сделали бы вторжение совершенно бессмысленным. Если победа русских действительно была обусловлена участием народа в войне, то, следовательно, надо доказать, что оно сыграло основную роль в отсутствие нового Фридланда где-то на западной границе.

Доказательства существования «народной войны» в России, по крайней мере на первый взгляд, представляются совершенно неотразимыми. Во-первых, Александр ответил на французское вторжение рядом проникновенных обращений к народу, например от 18 июля, гласившим: «Мы призываем все наши гражданские и религиозные общины к сотрудничеству с нами во всеобщем восстании против мирового тирана»[283]. Эти воззвания были поддержаны отрежиссированными мероприятиями, примерами которых служат собрания купечества и дворянства, созванные, когда Александр приехал в Москву в июле 1812 г., не говоря уже об общем изменении атмосферы режима. Начиная с 1801 г. в России возобновились нескончаемые споры между «западниками», видевшими решение российских проблем в применении западных образцов правления и общества, и «славянофилами», которые считали, что Россия должна искать спасение в собственных традициях и установлениях, причём до сих пор Александр находился под влиянием именно первой тенденции. Но, когда царь разорвал отношения с Наполеоном, славянофилы вернулись в фавор: Сперанский в марте 1812 г. был отправлен в отставку, а его место занял адмирал Алексей Шишков, вдобавок назначение на пост московского губернатора получил граф Фёдор Ростопчин. Оба они, ярые противники Сперанского, были одержимы идеей защиты дворянства и охраной русских языка и культуры от того, что они считали разлагающим западным влиянием, и ассоциировались с набирающей силу романтической традицией, имеющей глубокие корни в православной религии. Под их влиянием традиционализм вновь вошёл в моду, при этом предпринимались попытки изгнать из общества просвещённую мысль и раздуть патриотизм до горячечного уровня, вдобавок сам Александр, в муках переживавший обращение к религии, всё время демонстрировал свою верность православной церкви, войну же изображали как священный крестовый поход. Более того, 20 августа «германца» Барклая де Толли заменил князь Михаил Кутузов, ставший командующим всех войск, противостоящих Наполеону. Кутузов может служить идеальным примером духа подлинно «русской» войны (в молодости он служил у выдающегося генерала, Алексея Суворова[284], бывшего защитником специфически русского способа ведения войны, основанного на «культе штыков»).

Итак, с самого начала режим изображал войну как патриотическую битву и старался тем или иным способом умиротворить общественное мнение, которым, более того, перестали пренебрегать (причём это заключалось не только в демонстрации большого внимания к нему во время непрерывного отступления первых двух месяцев кампании, но и на назначение Кутузова Александра заставили пойти народные требования). А насколько искренний отклик находило всё это у населения? В среде элиты война, несомненно, привела к значительному подъёму патриотического духа. Так, в санкт-петербургских театрах освистывались французские пьесы, дворяне стали избегать разговоров на французском языке (применение которого до того было обычным), а события кампании неустанно обсуждались в классных комнатах и гостиных. Вскоре появилась и значительная материальная поддержка. Определённое число молодых людей записалось в патриотические добровольческие части, московские купцы поклялись выделить больше двух миллионов рублей деньгами, а дворянство жертвовало огромные суммы в виде столовых принадлежностей из драгоценных металлов и ювелирных изделий и «давало» многие тысячи крепостных для службы в армии и ополчении. Всего этого, вероятно, и следовало ожидать — дворянство было напугано тем, что Наполеон освободит крепостных крестьян, а православная церковь питала неослабную вражду к французскому «атеизму» — ну, а что же народ? И здесь есть определённые свидетельства, говорящие о реальном вовлечении его в войну. В армии русский Кутузов был, безусловно, гораздо более популярен, чем такие, как Барклай, «германцы», к тому же необычайную жестокость, повсеместно проявляемую войсками, вероятно, можно истолковать как свидетельство вновь обретённого патриотического воодушевления. А что касается простого народа, то мадам де Сталь утверждала, что крестьяне «с воодушевлением идут в добровольцы», при этом их хозяева «выступают лишь в роли их представителей» при отправке на службу[285]. Между тем огромные толпы приветствовали царя, когда он в июле приехал в Москву, а эвакуацию из столицы два месяца спустя подавляющего большинства её населения под угрозой занятия её французами можно совершенно справедливо отметить как не имевшую ранее параллелей в европейской военной истории. И ещё, несомненно, что особенно на последних этапах кампании, по