Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Санька и Геныч – матерщинники. Они все время матерятся – до сих пор не могут опомниться, как нелепо и обидно попали в плен. Работают они как надо: вразвалочку, часто ломают резцы, – но не научно, не как мы с Приходько, а от неумения и злобы. Эти мне ясны. Я сижу с ними и рассказываю последние сводки Информбюро. Ребята радостно улыбаются и тихонько матерятся. Только матерятся они сейчас не зло, не надсадно, как обычно, а ласково и необыкновенно душевно – будто молитву шепчут.
– Слыхал, – говорят они кому-то, кто стоит за моей спиной, – наши-то как жмут, а?!
Оборачиваюсь: там стоит Емельянов и ухмыляется.
– Присаживайтесь, – говорю я, – сидим тут, балакаем.
– Ну, разве что только если балакаете. Так, значит, жмут наши, говорите?
– Я, простите, ничего не говорю.
– Как так не говоришь? – возмущаются Санька и Геныч. – Только сейчас такую нам картину положительную расписал, а теперь…
– Я что-то тоже ничего не слыхал, – медленно цедит Емельянов, – стоял рядом, а не слыхал. Про девочек – слыхал, про победы доблестных немецких войск – тоже, а про остальное – не слыхал. Вот так-то…
Санька и Геныч, матерясь, переглядываются и мучительно краснеют.
– Ты в следующий раз с каждым поодиночке говори, чудак, – советует Емельянов, – а то просто партсобрание открыл.
– Что, часто приходилось на партсобраниях бывать?
– Часто. С двадцатого года и по тридцать седьмой включительно.
– Только по тридцать седьмой?
– Да.
– Почему?
– А потому что я – враг народа.
«Провалился! – мелькает в мозгу холодная и быстрая мысль. – Болван, идиот, конспиратор!»
– Что, доносить пойдешь?
– Не пойду – побегу. Может, лишнюю миску баланды заработаю.
– Может, я свою отдам, – предлагаю я, стараясь улыбаться, – так не побежишь…
– Если свою отдашь – тогда подумаю, – может, и не побегу. А пока сигарету давай, хвастался, что еще две штуки про запас хранишь.
– Обе отдавать или как?
– Да нет, обе пока не надо.
Он снова докуривает до половины, половину протягивает мне, ждет, пока я докурю ее до самого конца, а потом, понизив голос до шепота, говорит:
– Ты там передай, что я – летчик-испытатель, по-старому – комбриг Емельянов, освобожден немцами из пересыльной тюрьмы в Бресте, куда вызывался для очных ставок с подследственными коммунистами, арестованными в апреле сорок первого года за панические слухи о подготовке Германией войны против нас и за близорукую антифашистскую агитацию. Ушел в партизаны, сняв форму с мертвого летчика-подполковника. Там дрался до сентября сорок второго года. В плен взяли раненым. Вот, смотри, – он берет мою руку и прикладывает к своему затылку. Я чувствую страшный, мягкий шрам. – Еще скажи, что арестован был по доносу провокаторов…
– У партизан?
– Да нет, – морщится он, – в Москве, в тридцать седьмом году.
– Какие в Москве провокаторы?!
– Ну, это не твоего ума дело, молод еще.
Он откашлялся, потом приблизил ко мне свое лицо и, заглянув в глаза, моляще прошептал:
– Скажи только, товарищ дорогой! Обязательно скажи…
Линдер очень взволнован моим сообщением.
– Ты пока ни с кем политбесед не проводи, – говорит он, – ни с ребятами, ни с Хрунским.
– Я с Хрунским еще не успел.
– Ну и не надо пока.
– Что, думаешь, провокатор?
– Не знаю. Все сообщим наверх. Емельяновым займется группа безопасности при боевом центре. Разве ты не помнишь – сколько вам принесли бед враги народа? Это очень серьезное дело, Богданов, серьезней, чем ты думаешь. Враг народа – тот же фашист, но он страшнее потому, что маскируется большевиком…
Приходько сердится:
– Ты ж на два мыкрона берешь, Стэпан! Головой надо думать, а то шею подведешь! Сейчас мастера вызову, скажешь ему, что у тебя резец с дефектом. А ну, снимай резец!
Я снимаю резец, Приходько что-то делает с ним, возвращает его таким же, но теперь можно быть спокойным: в резце есть «врожденный дефект», мастер ничего не заподозрит.
Наш мастер – забавный человек. Его зовут господин Оскар. Трусливый – он не пакостит нам в открытую. Больше всего он боится попасть на фронт. Фашисты гонят на фронт за малейшую провинность на производстве. Поэтому «господин Оскар» лебезит перед нами – только бы у нас все шло хорошо, без аварий. У нас ежедневно летят дефицитные, очень дорогие резцы, но Оскар не дает этому огласки, а за взятки и подделывая документы, получает со склада в три раза больше резцов, чем это допускается. Только бы все было хорошо, только бы не фронт.
– Господин Оскар, – говорю я с помощью Линдера, который, подобострастно улыбаясь, переводит мои слова мастеру, – резец, смотрите, какой плохой, брак режет.
Оскар качает головой, дает мне подзатыльник и уходит ругаться с дежурным инженером, унося в руках мой резец и несколько бракованных деталей.
Как только мастер ушел, Емельянов, работавший у станка, стоявшего около тележек с готовой продукцией, поманил меня пальцем. Я сделал вид, что не заметил его жеста. Тогда он, оглянувшись на дверь в револьверный цех, перевел свой станок на холостой ход, подбежал ко мне и шепнул:
– Он Приходькины детали взял, я видел!
Если инженер начнет промер деталей Приходько, то он обнаружит скрытый, расчетливый и точный – по ущербу – саботаж.
Я бегу к Приходько:
– Микола, он взял твои детали. Делай что-нибудь…
Я не успеваю даже отбежать к своему станку: в цех врываются дежурный инженер с офицером СС и белый – до синевы – мастер Оскар.
– Прекратить работу! – орет эсэсовец.
Станки медленно останавливаются, будто умирают.
– Руки на голову! – снова орет эсэсовец.
Все в цеху поднимают руки вверх.
– Переводчик!
К офицеру подскакивает Линдер.
– Чья это деталь? – офицер тычет ему в нос Приходькиной деталью.
– Я взял ее в этой тележке, – говорит мастер Оскар и показывает на ту тележку, куда обычно складывает свои детали Приходько.
– Если сейчас не выйдет тот, кто сделал эту деталь и положил ее на эту тележку, – все будут наказаны плетьми! – орет офицер.
Инженер берет с тележки еще несколько деталей, проверяет их одну за другой, кидает на пол, хватает следующие, тоже бросает их на пол и что-то шепчет на ухо офицеру. Тот поднимается на носки, шея у него наливается кровью, и он кричит:
– Если не выйдет тот, кто сделал эти детали, – все будут сегодня же повешены!
Я чувствую, что Приходько сейчас, через мгновение, сделает шаг вперед. Я чувствую это кожей, сердцем, умом – я не могу ошибиться в нем, в нашем золотом
