Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

Санька и Геныч – неразлучные друзья. Они попали в плен нелепо и случайно. Сидели на НП полка, смотрели в бинокли на передовую: как развертывалась атака. И вдруг выронили бинокли из глаз, потому что сзади ударили по головам прикладами автоматов. Эсэсовцы-разведчики напали на них так неожиданно, что никто не успел даже выстрелить.

Санька и Геныч – матерщинники. Они все время матерятся – до сих пор не могут опомниться, как нелепо и обидно попали в плен. Работают они как надо: вразвалочку, часто ломают резцы, – но не научно, не как мы с Приходько, а от неумения и злобы. Эти мне ясны. Я сижу с ними и рассказываю последние сводки Информбюро. Ребята радостно улыбаются и тихонько матерятся. Только матерятся они сейчас не зло, не надсадно, как обычно, а ласково и необыкновенно душевно – будто молитву шепчут.

– Слыхал, – говорят они кому-то, кто стоит за моей спиной, – наши-то как жмут, а?!

Оборачиваюсь: там стоит Емельянов и ухмыляется.

– Присаживайтесь, – говорю я, – сидим тут, балакаем.

– Ну, разве что только если балакаете. Так, значит, жмут наши, говорите?

– Я, простите, ничего не говорю.

– Как так не говоришь? – возмущаются Санька и Геныч. – Только сейчас такую нам картину положительную расписал, а теперь…

– Я что-то тоже ничего не слыхал, – медленно цедит Емельянов, – стоял рядом, а не слыхал. Про девочек – слыхал, про победы доблестных немецких войск – тоже, а про остальное – не слыхал. Вот так-то…

Санька и Геныч, матерясь, переглядываются и мучительно краснеют.

– Ты в следующий раз с каждым поодиночке говори, чудак, – советует Емельянов, – а то просто партсобрание открыл.

– Что, часто приходилось на партсобраниях бывать?

– Часто. С двадцатого года и по тридцать седьмой включительно.

– Только по тридцать седьмой?

– Да.

– Почему?

– А потому что я – враг народа.

«Провалился! – мелькает в мозгу холодная и быстрая мысль. – Болван, идиот, конспиратор!»

– Что, доносить пойдешь?

– Не пойду – побегу. Может, лишнюю миску баланды заработаю.

– Может, я свою отдам, – предлагаю я, стараясь улыбаться, – так не побежишь…

– Если свою отдашь – тогда подумаю, – может, и не побегу. А пока сигарету давай, хвастался, что еще две штуки про запас хранишь.

– Обе отдавать или как?

– Да нет, обе пока не надо.

Он снова докуривает до половины, половину протягивает мне, ждет, пока я докурю ее до самого конца, а потом, понизив голос до шепота, говорит:

– Ты там передай, что я – летчик-испытатель, по-старому – комбриг Емельянов, освобожден немцами из пересыльной тюрьмы в Бресте, куда вызывался для очных ставок с подследственными коммунистами, арестованными в апреле сорок первого года за панические слухи о подготовке Германией войны против нас и за близорукую антифашистскую агитацию. Ушел в партизаны, сняв форму с мертвого летчика-подполковника. Там дрался до сентября сорок второго года. В плен взяли раненым. Вот, смотри, – он берет мою руку и прикладывает к своему затылку. Я чувствую страшный, мягкий шрам. – Еще скажи, что арестован был по доносу провокаторов…

– У партизан?

– Да нет, – морщится он, – в Москве, в тридцать седьмом году.

– Какие в Москве провокаторы?!

– Ну, это не твоего ума дело, молод еще.

Он откашлялся, потом приблизил ко мне свое лицо и, заглянув в глаза, моляще прошептал:

– Скажи только, товарищ дорогой! Обязательно скажи…

Линдер очень взволнован моим сообщением.

– Ты пока ни с кем политбесед не проводи, – говорит он, – ни с ребятами, ни с Хрунским.

– Я с Хрунским еще не успел.

– Ну и не надо пока.

– Что, думаешь, провокатор?

– Не знаю. Все сообщим наверх. Емельяновым займется группа безопасности при боевом центре. Разве ты не помнишь – сколько вам принесли бед враги народа? Это очень серьезное дело, Богданов, серьезней, чем ты думаешь. Враг народа – тот же фашист, но он страшнее потому, что маскируется большевиком…

Приходько сердится:

– Ты ж на два мыкрона берешь, Стэпан! Головой надо думать, а то шею подведешь! Сейчас мастера вызову, скажешь ему, что у тебя резец с дефектом. А ну, снимай резец!

Я снимаю резец, Приходько что-то делает с ним, возвращает его таким же, но теперь можно быть спокойным: в резце есть «врожденный дефект», мастер ничего не заподозрит.

Наш мастер – забавный человек. Его зовут господин Оскар. Трусливый – он не пакостит нам в открытую. Больше всего он боится попасть на фронт. Фашисты гонят на фронт за малейшую провинность на производстве. Поэтому «господин Оскар» лебезит перед нами – только бы у нас все шло хорошо, без аварий. У нас ежедневно летят дефицитные, очень дорогие резцы, но Оскар не дает этому огласки, а за взятки и подделывая документы, получает со склада в три раза больше резцов, чем это допускается. Только бы все было хорошо, только бы не фронт.

– Господин Оскар, – говорю я с помощью Линдера, который, подобострастно улыбаясь, переводит мои слова мастеру, – резец, смотрите, какой плохой, брак режет.

Оскар качает головой, дает мне подзатыльник и уходит ругаться с дежурным инженером, унося в руках мой резец и несколько бракованных деталей.

Как только мастер ушел, Емельянов, работавший у станка, стоявшего около тележек с готовой продукцией, поманил меня пальцем. Я сделал вид, что не заметил его жеста. Тогда он, оглянувшись на дверь в револьверный цех, перевел свой станок на холостой ход, подбежал ко мне и шепнул:

– Он Приходькины детали взял, я видел!

Если инженер начнет промер деталей Приходько, то он обнаружит скрытый, расчетливый и точный – по ущербу – саботаж.

Я бегу к Приходько:

– Микола, он взял твои детали. Делай что-нибудь…

Я не успеваю даже отбежать к своему станку: в цех врываются дежурный инженер с офицером СС и белый – до синевы – мастер Оскар.

– Прекратить работу! – орет эсэсовец.

Станки медленно останавливаются, будто умирают.

– Руки на голову! – снова орет эсэсовец.

Все в цеху поднимают руки вверх.

– Переводчик!

К офицеру подскакивает Линдер.

– Чья это деталь? – офицер тычет ему в нос Приходькиной деталью.

– Я взял ее в этой тележке, – говорит мастер Оскар и показывает на ту тележку, куда обычно складывает свои детали Приходько.

– Если сейчас не выйдет тот, кто сделал эту деталь и положил ее на эту тележку, – все будут наказаны плетьми! – орет офицер.

Инженер берет с тележки еще несколько деталей, проверяет их одну за другой, кидает на пол, хватает следующие, тоже бросает их на пол и что-то шепчет на ухо офицеру. Тот поднимается на носки, шея у него наливается кровью, и он кричит:

– Если не выйдет тот, кто сделал эти детали, – все будут сегодня же повешены!

Я чувствую, что Приходько сейчас, через мгновение, сделает шаг вперед. Я чувствую это кожей, сердцем, умом – я не могу ошибиться в нем, в нашем золотом