Последний орк - Сильвана Мари

В некотором смысле он чувствовал себя мухой с оторванными крыльями.

Даже если бы у него все получилось и он сидел сейчас в казарме Далигара с кружкой пива в руке, то все равно он чувствовал бы себя так же… словно ему чего-то не хватало. А тут к тому же у него ни черта не получилось… Он остался с пустыми руками.

Шаг за шагом оставались позади мили. Взошло и снова село солнце, потом наступил новый день. Его промочило насквозь ливнем и обсушило теплым ветром, и вот Морон наконец дошел до водопада.

Он мог бы провести остаток жизни в ущелье, где-нибудь возле Догона, выше по течению, подальше от дороги в Далигар. Так он ускользнул бы и от Крешо, и от орков. Он питался бы каштанами, крапивниками, малиновками, улитками, иногда засыпал бы на пустой желудок — ему не привыкать. В зарослях каштанового леса его никогда бы не нашли.

Но дело в том, что… в некотором смысле… ему просто не хотелось этого.

Он мог бы жить под каштанами и ложиться спать на пустой желудок, но ему не хотелось… И потом, рано или поздно кто-то из них, Роби или Крешо, а может, оба сразу, все равно схватят его. И тогда ему придется действительно невесело.

Но его удерживал не только страх: он просто не чувствовал никакого желания. Муха с оторванными крыльями.

Несмотря на то что он знал дорогу и продвигался под покровом темноты, ему приходилось быть очень осторожным во время спуска у водопада.

Крешо, Карен Ашиол, предводитель жителей Эрброу, узнав, что орки захватили земли людей, и вооружившись найденным в пещерах Столешницы оружием, организовал часовых и сигнальные огни.

Морон смог ускользнуть ото всех. Он отлично ползал. Он мог отлично прятаться. В любом человеке есть хоть какой-нибудь талант. Нет человека, который совсем ничего не умеет.

Морон спускался, терял равновесие, падал, но делал все это в полной тишине: никто не заметил его в темноте. Еще до восхода солнца он дошел до бухты Эрброу.

Морская вода оказалась ледяной.

Морон медленно погрузился в нее и вприпрыжку, так как не умел плавать, добрался до рифа Глупого Орка, Последнего Орка. Там он стал дожидаться рассвета. С первыми проблесками зари должен был наступить прилив.

Когда в Доме сирот умер его младший брат, Крешо сказал Морону, что он — что-то вроде орка, потому что воровал кашу даже у своего брата и тем самым убил его. А какое ему было дело до этого сопляка? Тот оставался с мамой еще кучу времени, после того как его, Морона, отправили в Дом сирот. Везет же некоторым!

Наступил рассвет, начался прилив. Морон вздрогнул. На этом его жизнь заканчивалась. Но хоть время своей смерти он смог определить сам — хоть что-то у него все-таки получилось.

Он злился, что приходилось умирать в холоде. Он всегда его ненавидел. Даже летом он постоянно чувствовал холод внутри себя, словно в заброшенном доме, где навсегда погас очаг.

Морон пожал плечами: какая разница, главное, чтобы все кончилось быстро. Все равно на том месте, где он подохнет, ромашки не вырастут.

Но он ошибался.

Когда вода залила его легкие, когда волны унесли его далеко в море, когда наступил отлив и риф снова показался на поверхности, его покрывало несколько ромашек. Совсем немного — маленьких, бесформенных, кривоватых, но они действительно были, будто тщетная и запоздалая немая просьба о какой-то невозможной нежности.

Их никто не заметил.

Следующий прилив смыл их навсегда.

Книга третья

Последний орк

— Эй, капитан, — сказал ему как-то Лизентрайль, — а ты знал, что королевских детей кладут спать одних в темной комнате и никто не рассказывает им на ночь сказки и не поет колыбельные? Поэтому у них становится мерзкий характер, и, вырастая, они отправляют людей в лапы палача.

Глава первая

Роби повезло. Дойдя до остатков погребального костра Йорша, орки решили сделать привал. Она услышала их галдеж и поняла, что ее никто не преследует. Роби скакала весь день и всю ночь. Останавливалась у ручьев, чтобы напиться. Срывала с деревьев черешни, воровала морковь и сушеные яблоки на заброшенных фермах и делала привалы лишь затем, чтобы дать немного отдыха Энстриилу. От неимоверной усталости на нее часто находила дремота, она засыпала коротким сном, наполненным кошмарами, и просыпалась от собственных судорожных рыданий. Перед ней сидела Эрброу, молчаливая и словно окутанная сном, и Джастрин, который ныл полночи и продолжал бы до утра, если бы Роби не прикрикнула на него.

Перестав всхлипывать, Джастрин снова завел свои бесконечные речи. Уж лучше бы он продолжал ныть! Джастрин знал о предсказании Ардуина из своих, пусть обрывочных, но многочисленных познаний в истории. Стоило ему осушить глаза, как он взялся за свое: правда ли, что Роби, как и ее предок, могла предвидеть будущее?

Вторая половина ночи прошла в его непрерывных восхвалениях ее ясновидения.

— …Это такая удача — видеть будущее. Ты всегда будешь знать, что делать, что говорить, не то что мы, обыкновенные люди… Ты всегда будешь знать, что должно произойти! Это все у тебя перед глазами. Стоит всего лишь зажмуриться. Тебе все так легко… ты все знаешь…

Когда Джастрин затягивал свое, его было не остановить. Если он натыкался на интересную для него тему, то мог говорить часами, от восхода до заката и потом снова до восхода, и все это без малейшего перерыва, кроме как на то, чтобы набрать в легкие воздуха.

Роби пыталась собраться с мыслями, но голос Джастрина непрестанно звенел у нее в ушах.

Она ненавидела его и мысленно проклинала, но не той злобной ненавистью и тяжелыми проклятиями, которые предназначаются обычно врагам, а с добродушием, с каким мы обычно проклинаем прилипшего к нам докучливого человека.

Лишь полный кретин мог считать ее видения благом. В действительности же они были обрывочными, запутанными, непредсказуемыми, почти всегда непонятными и противоречивыми, иногда совершенно абсурдными. Они помогли ей в детстве в ее нелегком бегстве с Йоршем, в остальных же случаях она понимала их смысл, лишь когда уже было слишком поздно. Видения казались ей все более ненужными, тягостными и надоедливыми, как мухи в летний полдень. Когда Йорш отправился на смерть, единственным видением, занимавшим ее мысли и не дававшим думать ни о чем другом, был образ бегущей волчьей стаи.

От ужаса его смерти видения Роби как-то полиняли и рассеялись, потеряли очертания. Йорш часто говорил, что волшебство эльфов тонет в страдании. Наверное, с ее видениями произошло что-то в этом роде: с тех пор как ее супруг сошел в царство смерти, все, что ей удавалось увидеть, — это плотные тени и разноцветные пятна, которые переплетались друг с другом в густом тумане.

Несмотря на то что погода стояла хорошая, Роби постоянно было холодно, и особенно мерзла голова. Наверное, даже летом необходимо время, чтобы привыкнуть к обритой голове. Она все еще носила свою великолепную, изысканную корону с переплетающимися побегами плюща из чеканного золота с голубым лаком. Корона излучала свой собственный свет. Золотая цепь графа Далигара, которую Роби носила на шее поверх своих обносков, тоже блестела, но не так ярко.

Повсюду в графстве ей встречались беженцы. Орки продвигались вперед. Скрыться от них было невозможно: говорили, перевал через Северные горы был уже перекрыт.

Значит, Судья и кавалерия Далигара находились в полной безопасности.

Так же как и штат придворных, предупрежденных сигнальными огнями: собрав свои драгоценности и оружие, они бросились в Алил, неприступный Город-Сокол в Северных горах.

Решение отправиться в Далигар все еще казалось Роби совершенно безумным, но единственно возможным. Оглушенная непрерывными разглагольствованиями Джастрина и изумленная собственным выбором, она постоянно обдумывала, правильно ли поступила.

Усталость и голод терзали ее, но ни то, ни другое не могло сравниться с муками отчаяния. День тащился неимоверно медленно. Иногда Роби говорила вслух, отчасти чтобы успокоить дочь, отчасти чтобы успокоиться самой, отчасти чтобы просто слышать звук собственного голоса.

Она постоянно повторяла одни и те же слова: «Я не позволю моим детям умереть».

Иногда Роби спешивалась и шла рядом с лошадью, чтобы дать Энстриилу отдохнуть. Головы Джастрина и Эрброу мерно покачивались во сне, и Роби сама с трудом превозмогала дремоту.

У нее был конь и на голове блестела корона. Немудрено, что все эти потерявшие надежду люди приняли ее за предводителя. Она заметила, что все они следуют за ней за неимением какой-либо другой цели.

Каждый раз, когда она закрывала глаза, ей мерещились лишь смутные тени.

Может, будущее еще не написано. Может, его еще нужно решить. А может, ее дар ясновидения умер вместе с Йоршем.

Ей не было страшно. Страх тоже умер, утонул в отчаянии.