Вслед за словом - Владимир Дмитриевич Алейников

домой. Там – такая же точно психушка, даже хуже. А я – терплю.

– Понимаю тебя.

– Ну, пока. До свидания.

– До свидания.

Мы пожали друг другу руки. Повернул Володя – к автобусной остановке. Шёл, черноглазый, в куртке слишком широкой, маленький, словно странный цветок в столичной, хаотичной, густой кутерьме. Шёл – и листья, с деревьев слетающие, устремлялись за ним, и кружились за фигуркой его полудетской шелестящим, багровым шлейфом, словно так вот, совсем по-осеннему, провожая его в сияние возрастающее листопада, ну а может, и прямо к звёздам, – всё могло на пути случиться, всё могло ведь в итоге – быть…)

Феномен Володи Яковлева – в торжестве неизменном духа над любыми невзгодами жизни.

Ломают нередко головы: как мог он, полуслепой, больной, столько сделать в искусстве?

Мог. Потому что был – призван.

Сквозь сложнейшие, так уж вышло в жизни яковлевской, сплетения обстоятельств – пробился к свету одинокий этот цветок.

Дед Яковлева, о котором говорили: «известный русский художник-импрессионист», – и сам Володя любил частенько подчёркивать это, по существу всякий раз по-детски, наивно указывая знакомым своим на такую вот преемственность, явно гордясь этим дедовским громким титулом, – оказался, как и другие люди русские, в эмиграции.

Как он там жил, вдали от родины, – трудно сказать.

О его зарубежной жизни сведений, вроде, немного.

Возможно, когда-нибудь кто-нибудь сумеет узнать подробности – и ещё напишет об этом.

Хорошо уже то, что Володиного деда помнят в нашей стране.

И работы его – остались, это важно, в искусстве нашем.

Володин отец, окончив Льежский университет, о чём вспоминали порою в яковлевской семье со значением – вот, мол, фирма, не хухры-мухры, а серьёзный заграничный университет, это следует помнить всем и всегда, – вернулся на родину.

Почему вернулся – не помню.

Были небось причины.

Может быть, ностальгия.

Может, ещё что-нибудь.

Всякое ведь бывает.

Жил человек за границей, жил не хуже других, и надо же – взял да вернулся.

Здесь он женился. Жена оказалась – с характером, с норовом.

Достаточно властная, резкая, грубоватая, жадноватая до денег, очень расчётливая совершенно во всём, хотя и, вполне вероятно, хорошая хозяйка, да и супруга тоже, наверно, хорошая, этакая мясистая, плотская, слишком земная, приземлённая, заземлённая на все свои годы, без всяких небесных просветов и проблесков, тяжёлая, смугловатая, с желтоватой гладкою кожей и лиловатыми, пухлыми, но поджатыми гузкой губами, во всё на свете вникающая непрерывно, дотошно и, главное, как именно следует жить, как надо в советских условиях жить, прекрасно, давно уже знающая, независимая в суждениях и отчасти базарная дамочка.

Впрочем, с ней у меня, годами, так уж вышло, видимо, были нормальные отношения.

Даже добрые. Вот что странно. И действительно – удивительно.

Почему же она ко мне, выделяя меня из прочих навещавших Володю людей, так вот странно благоволила?

Объясняется это – просто.

Я, желая помочь Володе, приводил порой покупателей.

И она это – очень ценила.

Как сразу же оценила и то, что я никогда никаких, даже малых, процентов для себя, за помощь, не требовал – мне такое, должен сказать, и в голову не приходило.

Но ей ещё по-человечески, по-матерински нравилось, что я, так вот, искренне, это она хорошо понимала, люблю Володино творчество – и самого Володю считаю другом своим.

Семья – она ведь и есть семья. И всё этим сказано.

Как умели, как получалось – так Яковлевы и жили.

Советская, ох, непростая, с пируэтами, с завихрениями, с недомолвками, с умолчаниями, с уступками, с жертвами, вынужденными, а то и закономерными, с патриотизмом, навязанным всем, показным, всеобщим, с догадками о таком, что лучше держать при себе, о чём никогда и нигде не следует говорить, с крамольными, отдающими невольной горечью, мыслями о том, что, под грохот гимнов и партийных речей кремлёвских, в ореоле краснознамённом, вообще происходит вокруг, внесла, этак смаху, с ходу, без лишних, ненужных слов, сурово, бесцеремонно, в интеллигентские – ранее, вынужденно – иные, словно окраску сменившие, на всякий случай, традиции семьи – свои откровенные, жёсткие коррективы.

И это понятно. И что же?

Да ничего особенного.

Жили и с коррективами.

Рос Володя Яковлев зрячим, энергичным, крепким мальчишкой.

Даже был, когда-то давно, чемпионом Москвы по боксу в весе пера (какого? – лебединого, что ли? – надеюсь, я верно сказал: пера), о чём, с неизменным восторгом, подвыпив и вдохновившись, любил рассказывать Игорь Ворошилов, сам, в своё время, парень очень даже спортивный, – вот, мол, сами теперь понимайте, наконец, что такое – спорт, все мы – спортом встарь занимались, прямо с детства, – вот и Володя, вы представьте себе, тоже был, настоящим был чемпионом!

Возможно, это легенда.

Ну а может, и вправду было.

Только это – так, эпизод.

Тем не менее, был Володя совершенно здоровым парнем.

О живописи ещё в то время не помышлял.

Учился на ретушёра.

Советских вождей фотографии ретушировал, например, когда-то, о чём с усмешкой изредка вспоминал.

Зрение стал он терять в результате нежданной болезни щитовидки – откуда она появилась? – никто не знает, – и какого-то странного стресса, о котором и сам Володя, и его родители больше предпочитали помалкивать, а если уж говорить – то вскользь, и нехотя, будто ничего такого особенного и не было вовсе с ним.

Но это, однако – было.

И, конечно же, это было – что-то очень даже серьёзное.

Володю на рисование вдохновил Александр Васильев – тот самый, в прежние годы знаменитый в Москве и даже далеко за её пределами, Саша Васильев, сын одного из известных советских режиссёров, снявших вдвоём знаменитейший фильм «Чапаев», тот, наделённый поистине феноменальным чутьём на таланты, не просто чем-то интересный, но удивительный даже, огромную роль в культуре нашей сыгравший человек, тот самый, который уговорил когда-то, ещё в период совместной учёбы во ВГИКе, в период всеобщего становления, постижения тайн искусства и открытий на каждом шагу, каждый день, благо, многое было суждено тогда открывать, уж такая была пора и такая была планида, это правда ведь, рисовать, стать художником, – и Ворошилова.

Саша Васильев. Сгусток мыслей, идей и сил.

Энергетический шар.

Невысокий, но крепкий парень.

Легендарный, это уж точно, человек. Современник наш.

Слишком бурной была его жизнь.

А судьба – совершенно особенной.

Саша был человеком страстным. Предприимчивым. Уровня Дягилева. Ну а может быть, и покрупнее. В наших, прежних, советских условиях был – от всех и всего – независимым. Был свободным – от всех условий и условностей – быта и строя государственного, от всего, что мешало ему так