Вслед за словом - Владимир Дмитриевич Алейников

Марьина Роща, дом чуть в стороне от шумной, прямой Шереметьевской улицы – стандартная, блочная, белая, в двенадцать густых, друг на друге, заселённых людьми этажей, знакомая всем нам башня, и квартира друзей, и встречи, столь частые, столь чудесные, и стихи мои молодые, постоянно звучавшие здесь, и глаза со слезами или с весёлою, быстрою искоркой, и беседы тогдашние наши – обо всём, что насущным в ту пору так привычно бывало для нас, и вино, и дымок сигаретный, и рассеянный свет полуночный, и бессонные, светлые лица, и летящие вкось над землёй, а потом и уже напрямик, в глубь ночную, всё дальше, всё выше, сквозь пространство и время, не чьи-нибудь посторонние – именно наши – посреди бесчасья, в юдольном непростом пути – голоса…

Яковлевские гуаши и рисунки, а иногда и более редкую, вынужденно, для него, по разным причинам, сильную живопись маслом на холстах и картонах, – охотно покупали, поскольку работы стоили, и об этом люди знали, совсем недорого.

Войдя театрально в роль, годами, продажей работ занималась Володина мать.

Властная, крупная, грузная, с уверенными движениями цепких, ухватистых рук, с быстрыми, всё вокруг подмечающими, и всех, сразу, с ходу, мгновенно оценивающими, тяжеловатыми взглядами тёмных восточных глаз, с повадками командирши, она порою, вернее, часто, почти всегда, вела себя, как на рынке – ходовой продавала товар.

Сам Володя – был в стороне. И в торговлю обычно не вмешивался.

Иногда, заметив случайно, что посетитель нынешний очень хочет купить работу, а денег для этой покупки у него, увы, не хватает, приходил на помощь решительно:

– Мама, сколько у человека денег есть, столько пусть сейчас работа моя и стоит!

Мама тогда, немного помедлив и что-то в уме прикинув, обычно с ним соглашалась.

Такой поворот событий, в общем-то предсказуемый, тоже её устраивал.

Пусть и совсем небольшие, а всё-таки деньги. Реальные. Которые в дело можно, при надобности, пустить. На которые можно жить.

А работы – ну что работы?

Лежали ведь без движения в квартире, пылились, место занимали. А тут – покупатель.

Пусть берёт картинку Володину, если так уж она ему, человеку, видать, небогатому, но мечтающему её получить, действительно нравится.

Работы – дело такое, наживное, нечего с ними церемониться. А Володя – вскоре новые нарисует!

И работа – переходила к посетителю, у которого денег было совсем немного, прямо в руки, – и был он этому пониманию очень рад. Но – изрядно смущался: надо же, так уж вышло, недоплатил! И краснел, и бледнел, и что-то несуразное бормотал.

Володя, чуткий всегда к изменениям, даже малейшим, в состоянии всех людей, всех, которых видел и знал, чтобы как-то получше, желательно поскорей, разрядить ситуацию, чтобы снять напряжение общее, и возникшее чувство неловкости, и смущение посетителя, человека явно хорошего, выхватывал из какой-нибудь подвернувшейся под руку папки, наугад, не глядя, – рисунок:

– А это тебе – от меня. Дарю. Смотри: это ты. Похож. Это твой портрет.

Посетитель оторопело смотрел на рисунок, подаренный ему, от щедрот, Володей, – и действительно видел себя.

Такая вот необычная магия, и не иначе, была в работах Володиных.

Они – заставляли людей похожими быть на них. А нередко – и преображали их. Решительно – и навсегда.

Георгий Дионисович Костаки яковлевские работы любил, высоко ценил – и весьма интенсивно, давно, с удовольствием, с выбором тщательным, с толком, намётанным глазом всегда выделяя из прочих удачные самые вещи, появляясь в квартире Яковлевых иногда, то чаще, то реже, как уж там у него, человека занятого, чьё время дорого, чьи дела велики и обильны, получалось в годы былые, столь насыщенные событиями и проблемами, – собирал.

Но платить – как по этому поводу вздыхали, а то и ворчали яковлевские родители – не очень-то, вроде, любил.

Предпочитал порою – своеобразный «бартер».

И однажды был я свидетелем визита Костаки к Яковлевым.

Он приехал, обременённый тяжеленной своей поклажей. И сложил её грудой внушительной на столе. Это всех впечатлило.

Он привёз тогда заграничные, наилучшего качества, краски – таких в советской продаже не было никогда.

Он привёз различные кисти – целый ворох отличных кистей.

Он привёз роскошную просто пастель в огромной коробке.

Он привёз бумагу, какую-то особенную, – такую видел я в первый раз.

Были там и коробки пёстрые, и большие, плотные свёртки с чем-то нужным для рисования.

Словом, было – много всего.

Взамен полагалось Костаки – отбирать работы Володины.

И к этому – был он готов.

Притихший Володя, съёжившись в комок, закурил, замкнулся в себе, присел в уголке, в сторонке, – и просто молчал.

Володин отец, человек интеллигентный, воспитанный, в аккуратном костюме, при галстуке, тщательно выбритый, пахнущий одеколоном «Шипр», с усталыми, чуть ли не скорбными, глазами, в которых навечно, глубоко, на самом их дне, затаилось его эмигрантское, безвозвратно ушедшее прошлое и открыто, без всякой утайки, читалось его теперешнее, советское, однообразное, монотонное настоящее, со всеми оптом приметами и деталями службы и быта, деликатно поддерживал светский, – так положено было, он знал, вот и был традиции верен и сейчас, – разговор с Костаки.

Володина мать – всё больше натянуто улыбалась, говорила зачем-то всякие незначительные слова – и с явной, лишь возрастающей, не скрываемой грустью поглядывала на груды работ Володиных, работ, которым вот-вот суждено было непременно и, скорее всего, изрядно, ну а может, и основательно, что же делать, увы, поредеть.

Костаки – без лишних слов, посверкивая очками, направился, как охотник, добычу желанную чующий, именно к этим грудам яковлевских работ.

Он склонился слегка над работами всем лицом своим – и, разумеется, знаменитым своим, уж точно – с обострённым чутьём на шедевры, на открытия, греческим носом, – и начал незамедлительно эти листы бумаги, один за другим, внимательно вглядываясь, как будто входя в них, пусть ненадолго, но всё о них уже выяснив, быстро перебирать.

И – безошибочно, снайперски, отбирал – только самые лучшие.

Таких – самых лучших – в итоге оказалось довольно много.

Все Яковлевы – наблюдали за действиями Костаки с привычным для них сожалением.

И смирялись с их непреложностью, с неизбежностью их. Роковой? Нет, конечно! Вполне обычной.

И помалкивали. И терпели.

А куда им было деваться?

Все они понимали отчётливо и прекрасно, что так и надо.

Как-никак, а одна из лучших, и в стране, и в мире, коллекций!

Пересмотрев с какой-то спортивной прямо, тогда поразившей меня, отработанной и поддержанной опытом скоростью, все Володины груды работ и отобрав для себя всё, что считал он нужным, Костаки вновь распрямлялся и