Вслед за словом - Владимир Дмитриевич Алейников

из Харькова и стремительно ставший здесь человеком известным, при виде Володи Яковлева всегда забывающий напрочь о своём грандиозном юморе и сразу переходящий в иное совсем состояние – почтительного изумления.

– Это так гениально, что даже скучно! – Пышноволосый, близорукий Эдик Лимонов специально, нарочно бросает изрядную ложку дёгтя в бочку целебного мёда: ведь без этого он никак, так уж он устроен, не может.

– Яковлев есть Яковлев! – отрезает спокойно бывший комсомольский столичный деятель, а ныне абстракционист, похожий на Модильяни отчасти, Виталий Стесин. – Яковлев и Ворошилов – художники экстра-класса!

Яковлев между тем пьёт с удовольствием чай – и слушает женский щебет.

Созданный им, по наитию, в начале семидесятых, таинственный образ яблока – снова встаёт, видением, знаком волшебным, символом странствий грядущих, долгих лет, суровых, бездомных, творческих, передо мной.

Рассказывать о Володе Яковлеве, при желании или под настроение, можно – следует помнить об этом читателям – долго.

Да и написано всё-таки о нём, человеке особом и художнике, удивительном, безусловно, уже немало, а напишут намного больше!

Я выскажу то, что важно, по-моему, прямо сейчас.

Аналоги, параллели, точки соприкосновения уникального творчества Яковлева с тем лучшим, что было создано человечеством, надо искать не в современном искусстве изобразительном, нет, а в скульптуре архаики греческой и Египта, в искусстве древних легендарных цивилизаций, в мифологии, в текстах библейских.

Многозначная живопись Яковлева, как такое понятий смещение кого-нибудь ни озадачивает, вообще к скульптуре близка: под оболочкой статичности, кристаллической сложной формы – неистовая динамика, движение, неукротимое, долговечное, словно художник, творец прирождённый, вдохнул его, трудясь, в работу свою, – на любой цветок посмотрите, существующий на листе так, что виден со всех сторон и в любом земном измерении, включая ещё и четвёртое.

Владимир Яковлев, живший среди нас и оставшийся с нами всем, что создал он в годы былые, что оставил столь щедро людям, всем, навек, – гениальный художник, интуит, прозорливец, избранник, увидевший тайное тайных, – и сущий ребёнок в быту, в повседневности, так безнадёжно, показаться может кому-то, но на самом-то деле с надеждой нескончаемой, с грустью, дружной с обретаемой изредка радостью, заплутавший давно когда-то в лабиринтах коварных яви, но искавший и находивший выход к свету из грозной тьмы, всею внешней своей биографией пожертвовавший в былую эпоху – во имя Судьбы.

Своим трагичнейшим творчеством Яковлев достовернее и намного сильнее – так я считаю, и это правда, – чем его собратья по кисти, с небывалою силой выразил бесчисленные, поскольку нет им счёта, противоречия, изломы, хаос, безумие и длительное удушье всеми нами прожитых лет.

Не случаен и сам подход его, необычный, отважный, к живописи: подобно вдруг ощутившему всесильную тягу к творчеству художнику первобытному, он не просто, рисуя, фиксировал то, что видел и что постиг, но всё время преображал и увиденное, и постигнутое, создавал, сам, всегда в одиночку, в том процессе творения, где всё впервые, и всё всерьёз, и на самой высокой ноте, укрепляя тем самым взгляд, проникающий постоянно вглубь и ввысь, в суть вещей и явлений, – свой собственный, уникальный, небывалый доселе, мир.

И не только трагедия времени и души в мире этом есть, и не только боль и отчаяние, но и редкостная доброта, изумительный свет, подтверждающий торжество добра над жестоким, затяжным, изуверским злом, дающий людям возможность увидеть вовремя нужные ориентиры в жизни, и поистине фантастическое, сказочное сверхзрение, явленное в былую эпоху, с её безобразиями, и стократно внезапно окрепшее на склоне столетия прежнего, и обретшее новые силы для жизни – в столетии нынешнем.

Вера, любовь и надежда, но ещё и мудрость, особая, мудрость детскости и прозрений, мудрость опыта и вдохновения, и живого огня искусства, и сквозь горечь и боль выживающей, побеждающей все невзгоды, изумительной человечности, о которых столько уж лет, с переменным успехом, пытаясь отыскать их природу и суть, их значение и величие, рассуждают, – вот здесь, в оставленных всем землянам, работах Яковлева.

Они – не просто надолго.

Они – уже навсегда.

* * *

Друг мой давнишний – Игорь Ворошилов. Художник великий.

Высоченный. И несуразный. Своенравный. И многоликий.

Образованный – лучше многих. Одарённый – куда уж больше.

Компанейский – и одинокий. Знавший то, что полыни горше.

Добродушный – и вдохновенный. Озарённый – нездешним светом.

Окрылённый – и дерзновенный. Удивительным был поэтом.

Был мыслителем – и бродягой. Дольше всех по земле скитался.

Вот и в памяти человечьей ярче всех навсегда остался.

Был рассчитан он на столетье. Жил годами за гранью быта. Был воителем. Лихолетье презирал. Говорил – открыто.

Мыслил – в корень. Прозренья ведал. Верил в Бога – по-детски, просто.

Никого никогда не предал. Был – в пути. Знал – приметы роста.

Понимал иногда такое, что другим недоступно было.

Не искал среди бед покоя. Шёл – вперёд. Козак Ворошило. Видно, борется и доселе. Там, где он пребывает ныне.

С тем, что выйти мешает к цели и легко везде на помине. Ошибается. Побеждает. Утверждается в каждом чувстве. Изумляется. И страдает. Чтоб спасенья искать в искусстве. И находит – свою дорогу. И выходит по ней – к себе. Далеко ему – до итога. Не до шуток теперь – судьбе. Начинается всё – сначала. Продолжается – на века.

Вот мелодия зазвучала. Незаметно. Издалека.

Вслед за звуком возникли знаки сокровенного жития.

Эпос. Летопись. Взгляд во мраке. Сплав наития и чутья.

– У тебя вся спина белая!

Что за шутки? И чей это голос?

Ворошилов остановился. Оглянулся. Взглянул, сощурившись, вдаль, назад, во дворы, откуда доносился дурацкий оклик.

На скамейке, с бутылками пива и с кусками воблы, разложенной на измятой газете, сидели, усмехаясь, трое парней.

Ворошилов сказал им:

– Придётся на спине что-нибудь рисовать.

Парни дружно, громко заржали.

– Длинный, ты, наверно, художник? – вдруг спросил один из парней.

Ворошилов ответил:

– Художник.

– А меня нарисуешь? – спросил тот же парень. – Или слабо?

– А тебя рисовать я не буду. Потому что ты мне неприятен. – Ворошилов махнул рукой, словно он отмахнулся от мухи, и сказал устало: – Отстань!

– Что? – вскочили все трое парней. – Слушай, ты, художник! А ну, повтори-ка, что ты сказал?

Ворошилов сказал:

– Отстаньте!

Парни грозно придвинулись к нам.

– Ты, художник!

– И ты, борода!

– Схлопотать по мордам хотите?

Шли мы с Игорем Ворошиловым по своим делам, а точнее и честнее – в поисках пива. Шли – к пивному ларьку. А тут – на пути нашем долгом – загвоздка. Трое пьяных парней. Задиристых. Молодых. И довольно пьяных.

Я сказал Ворошилову:

– Игорь! Нам придётся объединиться.

И ответил мне Ворошилов: