Грим - Анастасия Худякова

и почему осуждает творчество Бэнкси, ее тонкие руки изящно жестикулировали в подкрепление слов. Когда она поднимала бокал, хрупкое стекло бросало розовые блики на ее лицо. Роман слушал и, когда не говорил сам, очарованно смотрел через стол. Теодора сделала глоток, глядя ему в глаза. Капля вина застыла на ее губах. Ему нестерпимо захотелось стереть ее поцелуем. Чтобы взять себя в руки, Роман принялся рассказывать о последнем деле и своем подзащитном, шестидесятилетнем контрабандисте. Абсолютно нелепый случай, вино и мягкая музыка успокоили его. Он откинулся на спинку стула и слегка расслабил галстук. Теодора внимательно слушала каждое слово, кивала и улыбалась, понимая его негодование, и очаровательно морщила губы, когда осуждала. И если Роман восхищался ею, она изнемогала от обожания. Как это ни парадоксально, теперь, после всего того, что она узнала и испытала, ее тянуло к нему еще сильнее, чем прежде, будто они вдвоем пустились в мир, где более не было никого, в пустую темную бездну, и только друг на друга они могли рассчитывать. Теодора отбросила все мысли, которые мучили ее: позабыла о Баглере, о своей боли, даже о предполагаемых злодеяниях Романа, и все, о чем думала, было охватившее ее целиком желание владеть им. Как будто это была плата за все ее мучения, испытанные с того момента, как она только начала догадываться о содеянном. Теодора решила, что достойна этой платы, и теперь Роман должен принадлежать лишь ей, ведь она предала ради него все, что имела, все, что было ей хоть сколько-нибудь дорого.

Ее нога под столом все время задевала Романа, сначала будто случайно. Наконец Теодора придвинулась ближе, коснувшись его коленом. Взгляд Романа обжег ее, как умеет лишь лед.

Он расплатился и последовал за ней в номер. В коридоре Теодора пропустила Романа вперед. Пока он искал нужную дверь, возился с ключом, Теодора смотрела на завитки волос на его затылке, выбивающиеся из-под воротника рубашки. Ей вспомнился Мандал и то, какими безмятежно счастливыми они были там, словно дети, не ведающие ничего о сложном устройстве мира. Она положила ладони ему на плечи, привстала на носочки и стала целовать открытый участок шеи. Роман вздрогнул, откинул назад голову. Справившись с замком, он толкнул дверь. Вошел, включил свет в небольшой прихожей и, обернувшись, хотел сгрести ее в охапку, но Теодора увильнула от его рук. Она прошла в комнату, включила свет и сняла пальто, ни на секунду не переставая чувствовать его взгляд. Осмотревшись, зажгла лампу на прикроватной тумбе. Роман приблизился, но она снова выскользнула из его рук, отошла и опустилась в кресло.

– Ты что, ненавидишь меня? Нехорошо так поступать с людьми, Холл.

Роман снял пиджак и растянулся прямо на полу у ее ног, опершись о согнутый локоть. Толстый ковер из светлого ворса с бирюзовыми узорами и боковой свет лампы делали его глаза еще более голубыми.

– Я тебя обожаю, – приторно-ласковым голосом ответила Теодора.

– Да? Насколько сильно?

– Настолько, что узнай об этом вечно смеющиеся херувимы, они бы разрыдались.

– О, они бы точно разрыдались, но лишь оттого, что одна из них выбрала такого, как я.

– Я вовсе не ангел, Роман.

– Разве?

– Я никогда им не была.

Он отбросил веселость, заглянув ей в глаза. Сейчас она больше всего напоминала гордую, уверенную волчицу, которая дремала в ней прежде. Целомудренная Гевьон уступила желанной Сьёфн[25].

– То твое дело так и не закрыто? – спросил Роман.

– Пока нет. Слушание снова отложили. Он имеет давление на судью. Отец.

– А…

– Я не дам ему заключение о невменяемости.

– Хорошо. Слышал об этом деле. Я тоже думаю, что парень виновен.

– Это точно. И свой выбор он сделал сознательно.

Роман нахмурился, глядя куда-то перед собой.

– Надеюсь, ты не собираешься давать мне нравоучения. Он не получит заключения, и рычагов давления на меня у него нет. Думаю, все это должно решиться через неделю.

– Да, в этом вся ты, – улыбнулся Роман, по-прежнему задумчиво глядя вперед. – Всегда грудью на амбразуру, прямиком в пекло. Не пойму, геройство это или твое бесконечное упрямство.

Теодора долго молчала. Она тряхнула плечами, пряча улыбку где-то в самых уголках губ, как будто никак не желала с ней расставаться. Когда же наконец она обратила на Романа свои блестящие глаза, точно горящие изнутри, как огонь за стеклом подсвечника, ответ он понял еще прежде, чем тот обрел неосязаемую плоть.

– Моя человеческая натура.

Нагнувшись вперед, она стянула с Романа галстук и села как прежде. Она сжала его в ладони, а потом разжала пальцы, и галстук упал к ее ногам. Роман потянулся, чтобы поднять галстук, но его запястье вдруг оказалось в капкане между полом и каблуком, точно в наручниках. Он посмотрел вверх. Глаза Теодоры, всегда похожие на вечернее спокойное море, темно-золотое, но еще не черное, странно полыхнули. Его кадык дернулся. Закралось страшное, пугающее до тошноты подозрение, что она…

Теодора убрала ногу. Она встала со своего места и опустилась перед Романом на колени. Расстегнула и сняла с него рубашку, но не позволила прикоснуться к своему платью.

– Ты считаешь меня хорошей?

– Я боюсь тебе отвечать. Твой взгляд точно хорошим не назовешь.

Она позволила улыбке выйти из тени. Роман по-прежнему сидел на полу перед ней. Наклонившись, она поцеловала его в щеку, переместилась к уху, шее и плечам. Ее поцелуи стали укусами, очень осторожными, очень нежными. Они балансировали на грани света и тьмы. Она кусала плечи, кусала выступающие ключицы, грудь и снова поднималась наверх, в то время как руки скользнули вниз. Когда пальцы сжались сильнее, он отклонился назад. Его приоткрытые губы горели, хотя им не позволено было ничего. Теодора коснулась их пальцами, позволила ласкать хотя бы их. Роман вернул один из ее укусов.

– Я была хорошей дочерью, и это привело меня к душевной травме и тому, что все мои ценности стали неправильными. Я была хорошей христианкой, и в ответ на молитвы получила лишь шрамы. Была хорошей девушкой, и моя непорочность обернулась против меня. – Ее пальцы заставляли дрожать его тело, а слова – душу. – Тогда, упав в очередной раз, я наконец заметила камень, об который всегда спотыкалась и разбивала лоб. Его полностью скрывала трава – очень мягкая, какая бывает по весне. Когда пытаешься быть хорошей для всех, приходится дорого платить. Но что же тогда остается? Быть плохой?

Теодора положила обе руки ему на затылок. Он начинал понимать, к чему ведет ее страстный, обличительный монолог, и это понимание пугало его так сильно, что его исказившееся лицо