Изменник - Хелен Данмор

о ее теплом податливом теле, прижимающемся к нему во сне, заставляет испытывать страх за нее. Что, если ее тоже арестовали? Что, если они заставили ее раздеться догола, обнажив беременный живот? Что, если они обыскивают Аню так, как обыскивали его, допрашивают ее, отправляют ее на конвейер?

Он не может себе представить, как она смогла бы такое вынести, будучи беременной. Пока она на свободе, он может справиться с чем угодно. Ему нужно занимать ум другими вещами, чтобы страху не за что было зацепиться.

Он закрывает глаза…

Они с матерью собирают чернику. Почва болотистая, оба они в высоких резиновых сапогах. Конец лета, но, несмотря на теплый день, на них рубашки с длинным рукавом и брюки — из-за комарья. Андрюшка счастливчик: обычно комары его не кусают. Есть такие люди. Мама говорит, это потому, что он здесь родился и комары признают его за своего. Настоящий маленький сибиряк. А вот им с отцом не так повезло: комары обожают их городскую кровь.

— Смотри! — кричит мама, показывая наверх. — Журавли летят!

Они оба смотрят вверх, где над ними проплывают три большие белые птицы, медленно взмахивая крыльями с черной каемкой. С каждым взмахом крыльев по ним проходит рябь. Она напоминает ему маленькие волны, которые он делал ладошками, играя в ручье. С неба раздаются резкие крики журавлей.

— Нам повезло, что мы их увидели, Андрюша, — говорит мама, затеняя глаза ладонью. — Они теперь очень редко встречаются.

Он смотрит, как птицы летят над тайгой, едва не задевая верхушки берез и елей.

— Скоро они нас покинут, — говорит мама.

— Почему?

— На зиму они улетают в теплые края. Здесь им не выжить. К нам они прилетают вывести птенцов, а зиму проводят в Индии.

— В Индии! — Он напрягает зрение, пытаясь разглядеть исчезающих птиц. — Они могут полететь куда захотят?

Мама смеется.

— Птицам не нужны паспорта. Не волнуйся, на следующий год они снова к нам вернутся.

Болото засасывает его левый сапог. Он осторожно вытягивает ногу, чтобы сапог не соскочил с нее, и встает на моховую кочку. Его ведерко уже наполовину полное. Они будут собирать ягоды до вечера, а потом пойдут домой. Если он устанет, мама немного поносит его на спине. Она сильная.

Андрей сосредотачивается. Запах тайги наполняет его ноздри. Такого воздуха нет нигде на свете. Он такой чистый, что его как будто пьешь, а не вдыхаешь. От сосен на пригорке доносится смолистый запах. Остро и кисло пахнет болотом, резко — ягодами, его разогретой кожей и по́том. А мамин запах до того знаком, что он как климат, в котором живешь. Андрею пять лет.

Дверь камеры с лязгом распахивается.

— Фамилия!

Он резко садится.

— Алексеев, Андрей Михайлович.

— На выход!

Андрей идет вдоль по коридору, с руками за спиной, спотыкаясь. Он отключает сознание, чтобы не думать о том, куда его ведут. Охранники гонят его быстрым маршем, на лицах у них выражение, которое в любом другом месте можно было бы принять за гневное. Левую ногу сводит судорогой, и она подламывается под ним, но ему удается сохранить равновесие.

— Смотри, куда идешь!

Он ничего не станет принимать близко к сердцу, пока находится в этом месте. Этих охранников он знает, они еще не самые плохие. Он дал прозвища всем охранникам, которых видит постоянно. Эти двое — Головастый и Белка. У Белки всегда хитрый вид, как будто он где-то припрятал запас орехов и теперь следит, как бы его кто не нашел. У него выступающая вперед из-за неправильного прикуса нижняя челюсть и острые зубы. Головастый — здоровенный тупой мужик с жирной шеей, складками наплывающей на воротник. Черты его лица, напротив, мелкие, будто неумело нарисованные детской рукой.

Они доходят до внутренней лестницы, освещенной слабыми, в несколько ватт, лампочками. Такие в тюрьме везде, за исключением помещений для допросов. Андрей слушает звук собственного затрудненного дыхания, пока они поднимаются, пролет за пролетом. Он задыхается, как старик. Но это еще ничего, он еще нормально себя чувствует. Андрей считает лестничные площадки и закрытые двери. Сейчас они, наверное, на четвертом этаже, а может, и на пятом. Это зависит от того, как глубоко расположены подвалы и на каком уровне находится его камера. Поскольку окон нет, сказать невозможно.

На следующей площадке охранники останавливаются перед закрытой дверью, гремят связкой, отыскивая нужный ключ, открывают ее. Они толкают его в дверной проем. Кажется, у них негласное правило толкать и пихать заключенного, даже когда он без сопротивления делает все, что ему велено. Еще один коридор. Полы в нем из светлого полированного дуба, хорошее освещение. Это, наверное, административный этаж или ведомственная гостиница. Андрей вдруг остро осознает, как ужасно он выглядит. Грязная одежда. Ботинки без шнурков, шаркающие по полу. Ему приходится крепко прижимать руки к телу, чтобы штаны не сваливались с него на ходу. Запаха своего он не чувствует, но уверен, что от него воняет.

Внизу, в камере, такое положение вещей кажется естественным. Но здесь, где слабо пахнет полиролем, а краска на стенах чистая, он как бельмо на глазу.

Охранники останавливаются. Головастый достает из нагрудного кармана лист бумаги, разворачивает его. На мгновение Андрею кажется, что сейчас весь процесс завертится по новой: арест, заключение, допрос. Только теперь он знает, чего ожидать. И Головастый и Белка тоже чувствуют себя не в своей тарелке. Окружающая обстановка давит и на них.

— Пошел! — рявкает Головастый, как будто это Андрей послужил причиной задержки.

Они идут вперед, минуя одну дверь за другой. «Я на Лубянке», — говорит себе Андрей. С тем же успехом он может сказать: «Я уже переселился в царство мертвых». Но он жив. Его ноги продолжают идти. Его пальцы на ногах подгибаются при каждом шаге, чтобы ботинки не спадали с ног. Голова раскалывается от пульсирующей боли. Он хотел бы поднять и приложить руку к ране, чтобы проверить ее. Она все не заживает, хотя он тщательно промыл ее водой из жестяной кружки. Но он должен держать руки за спиной.

Без предупреждения охранники резко сворачивают направо. Ботинок Андрея цепляется за сапог Белки. Он спотыкается, перелетает через ногу охранника и растягивается