Изменник - Хелен Данмор

одиночного заключения в том, чтобы ты не только не мог встретить, но даже краем глаза увидеть других людей. Когда его ведут обратно в камеру, перед каждым поворотом охранник громко цокает языком. Это предупредительный сигнал, полагает Андрей. Языки у них, должно быть, болят к концу дня.

«Руки за спину! Пошел!»

Он попросил что-нибудь почитать, потому что смутно помнил, что в мемуарах узников царских времен часто говорится о том, как они все время читали стихи и обсуждали художественную литературу. Но, видимо, времена изменились. Ему сказали, что в праве читать книги ему отказано. Он спросил, может ли написать письмо, и ему сообщили, что он лишен права переписки до конца следствия по делу.

Он часто вспоминает лозунг, который смотрел с каждой стены, когда он заканчивал школу: «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее». Андрей решил мысленно вернуться в мединститут и вспомнить все, начиная с лекций, которые читали ему на первом курсе. На Лубянке его память странным образом улучшилась. Может, из-за того, что ему совсем нечем заняться. В обычной жизни ему постоянно приходилось держать в голове, что он должен сделать в следующие пять минут, в следующие полчаса, на следующий день. Здесь ему нужно только следовать приказам, для пущей доходчивости сопровождающимся ударами, и память у него теперь работает иначе, чем раньше. Он просто сидит на стуле, концентрируясь до тех пор, пока не увидит нужную страницу своих конспектов. В любой момент он может ее перевернуть. Он чувствует запах скипидарной мастики, которой натирали полы в аудитории. Слышит, как нервно откашливается перед началом лекции один из профессоров, а другой говорит слишком быстро, проглатывая слова. А вот старый Акимов, диктуя, мог тянуть «пр-а-а-а-вое предс-е-е-е-рдие» целых полминуты. Все преподаватели снова стоят перед ним.

У Андрея всегда была привычка закрывать глаза, чтобы сосредоточиться; здесь он быстро от нее отучился.

«Не спать! Сидеть прямо!»

Сердечно-сосудистая система, нервная, опорно-двигательная. Он мысленно возвращается в анатомичку. Позже он проведет первое робкое обследование настоящего живого пациента. Материала хватит на пожизненное заключение, если распределить его правильно.

Пока он не думает об Ане, он может все вынести. Но иногда она застает его врасплох. Обычно перед тем, как заснуть или, наоборот, когда только проснулся. Он видит ее лицо — нежное, открытое. Чаще всего она сидит, склонившись над каким-нибудь занятием: чистит картошку, зашивает дыру у Коли на рукаве. Она поднимает на него взгляд и улыбается. Он видит, как округлился ее живот, как изменилось лицо. Оно пополнело, под глазами залегли тени. Она стала выглядеть проще, но красивее. А затем в его снах наяву ее глаза наполняются страхом. Она смотрит ему за плечо, на что-то, неясно маячащее у него за спиной. Она отшатывается, прижав руки к груди.

Он заставляет себя очнуться. Он заставляет себя перечислить все мускулы, которые необходимо задействовать, чтобы взять ручку и начать писать. После этого он мысленно возвращается к желтоватому скелету, который они изучали кость за костью, пока наконец не могли назвать любую, даже разбуженные посреди ночи. Конечно, они придумали смешное прозвище для своего скелета. И конечно, они не верили, что когда-то он принадлежал живому человеку, который так же просыпался, завтракал и мучился зимой от кашля, как и они.

На седьмую ночь в камере устраивают обыск. Охранник будит его, тряся за плечо, и приказывает встать посреди камеры по стойке смирно, а двое других тем временем начинают обыск. Они тщательно просматривают его постельное белье и верхнюю одежду, прощупывая швы, как будто ищут вшей. Полностью перетряхивают подушку и матрас. Когда с этим покончено, поднимают шконку и заглядывают под нее. Сдвигают с места парашу, осматривают стены и пол.

— Снять все с себя!

Андрей снимает с себя нательное белье, которое также изучают подробным образом.

— Раздвинуть ноги! Наклониться!

По крайней мере, на этот раз с ними нет «врача». Они заглядывают ему в рот и в уши. Заставляют поднять обе руки над головой и уронить их. Они набрасываются на рыбью кость, которую он выловил из супа в надежде когда-нибудь сделать из нее швейную иголку, если он, конечно, найдет что-то, чем можно проткнуть ушко. Они даже не пытаются изображать искусственный гнев. «Этого и следовало ожидать!» — говорят их лица. Вскоре обыск закончен, и он может снова одеться. Охранники уходят, захлопывая за собой дверь.

Сейчас ночь, но какая часть ночи? Всю последнюю неделю ему везло. Ритм тюремной жизни из сменяющих друг друга приемов пищи и умываний позволял ему следить за временем. А сейчас может быть как полночь, так и четыре часа утра. Тут можно сойти с ума, пытаясь отыскать в происходящем хоть какой-то смысл. Зачем вдруг обыскивать его камеру? Возможно, это тоже часть распорядка.

«Незапланированные обыски следует проводить в середине ночи, после того как охрана убедится, что заключенный находится в фазе глубокого сна».

Теперь ему не уснуть. Сердце колотится от не находящей выхода ярости. Он мог бы сбить ее, прогулявшись быстрым шагом, но ему даже нельзя походить по камере. Между отбоем и утренней побудкой заключенные должны, не вставая, лежать на койках, укрывшись одеялом и высвободив поверх него руки. Если человек перевернется во сне и подложит ладонь под щеку, тут же раздастся окрик охранника: «Руки!»

Отбой является сигналом к тушению света, но в действительности он никогда не выключается. Иногда лампочки становятся очень тусклыми, такое часто происходит днем. Наверное, это как-то связано с нагрузкой на электрическую сеть. По ночам лампочки светят ровно и ярко, как дополнительные глаза, наблюдающие за заключенными.

Может, они устроили обыск, потому что снова собираются вызвать его на допрос. «Очень важный гость» так и не материализовался. А может, они просто хотят запугать его.

Теперь, когда распорядок его жизни в камере нарушен, он кажется бесценным. Ничего хорошего в нем не может произойти, но пока не случилось и ничего плохого. Параша, каша, суп, прогулка, параша, суп, стук в дверь, глаз охранника в глазке — он привык и научился с этим мириться. Даже одиночество он переносит не так уж плохо.

По ночам он отправляется домой, в Иркутск, продираясь сквозь желание думать об Ане и выныривая по ту сторону этого желания, в своем детстве. Он не должен о ней думать. Воспоминание