Книгоедство - Александр Етоев

Мои друзья по цеху фантастов непременно причислят Павича к своему профессиональному кругу. И будут правы. Смешение истории и фантастики, постоянное смещение реального действия в область потустороннего и таинственного, древняя хазарская секта «ловцов снов», живущая в чужих снах как в собственном доме и путешествующая из прошлого в настоящее Эти и еще много других примет дают право поставить книгу на одну полку с шедеврами мировой фантастики.

Друг мистики им ответит: отойдите, это моё! И докажет как дважды два, что всё, что в этой книге написано, – правда и только правда. Тем мистика отличается от фантастики, что мистический опыт – живой и его участником воспринимается совершенно серьезно, я бы сказал, опасно серьезно, а фантастика, с точки зрения людей серьезных, – это всего лишь красивый (или уродливый, как хотите) литературный кокон

Действительно, через книгу протянулись цепочки символов – мистических, алхимических, каббалистических и тому подобных. Они, как старинные верстовые столбы, задают чтению определенный ритм. Соль, зеркало, буква имени, волос, искусственный человек – голем… Можно выписать десятки примеров, где эти символы обыгрываются в романе Больше всего, пожалуй, рассыпано по роману знаков, связанных с каббалой, магией буквы, слова

Сидя в клетке, он писал – выгрызал зубами буквы на панцире раков или черепах, но прочитать написанное не умел…

Скила вставал перед зеркалом и в те места, на которые приходились зеленые точки, втыкал себе в лицо китайские иглы После этого боль проходила, а раны заживали, оставляя на коже лишь какой-нибудь китайский иероглиф

Монах понял, что архангел говорит, пропуская существительные Потому что имена – для Бога, а глаголы для человека.

Он чесал его (колено. – А. Е) и оставлял на коже написанные буквы, которые потом можно было читать. Так они переписывались

И так далее.

Слово в книге Павича существо материальное, осязаемое – опять же, примеров этому можно найти десятки Читатель, не поленившись, может сам заняться выборкой из текста цитат, я же ограничусь одной:

…Кусочек имени, выплюнутый, лежал у нее на губе и был немного испачкан кровью.

Особенно порадует книга любителей всяческих парадоксов и загадочных словесных конструкций; целый словарь метафор, поражающих своей необычностью, подарил читателю автор

В одной из комнат, где пахнет замочными скважинами…

Рядом молчал еще кто-то, но молчал не на его языке

Он знал язык своих славянских подданных с бородатыми душами, которые зимой для тепла носили под рубашками птиц.

От коней разлеталось по сторонам облако черных мух и было видно, что кони белые.

А сколько ярких, афористичных подробностей почерпнет из «Хазарского словаря» любитель славянских древностей Вот что сказано в статье «Словаря» о святом Кирилле Солунском, основателе письменности славян:

Век его прошел главным образом среди диких племен, где после того, как пожмешь кому-нибудь руку, следует на своей пересчитать пальцы

Или следующее, о нем же:

Сам он держался другого пути и как все моряки был уверен, что в качестве еды умные рыбы вредны для желудка и жестче, чем глупые Так что только глупцы едят и глупых и мудрых, а мудрецы выбирают и ищут глупых

И, наверно, должны схватиться за головы панславянисты, ревнители чистоты расы, прочитав о своих богоносных предках такие неутешительные слова:

Глаза они носили на том месте, где когда-то росли рога, и это еще было заметно, подпоясывались змеями, спали головой на юг, выпавшие зубы забрасывали на другую сторону дома, через крышу… Шепча молитвы, ели то, что выковыривали из носа. Ноги они мыли, не разуваясь, плевали в свою тарелку перед обедом…

Как же все-таки читать эту книгу? Вот как пишет об этом автор: «Чтение, взятое в целом, дело очень подозрительное». Поэтому каждый читатель должен принимать эту книгу в частности и оценивать ее по своим личным меркам, не оглядываясь на мнение других.

Ибо «мы и наши мысли – это море и течения в нем; наше тело – течение в море, а мысли – само море Так тело, прорываясь сквозь мысли, завоевывает себе место в мире Душа же – русло и того и другого…»

У писателя Даниила Хармса есть коротенькое стихотворение, которое написано про меня Вот оно:

Мы знаем то и это,мы знаем фыр и кыр из пистолета,мы знаем памяти столбы,но в книгу спрятаться слабы

Почему про меня? Объясняю по пунктам:

1. Кто лучше меня знает то и это? Никто, я выяснял специально, опрашивая многих людей, как у нас в России, так и в странах дальнего и ближнего зарубежья

2. Фыр и кыр из пистолета мне знакомы не только по компьютерным играм-стрелякам и видео- и телебоевикам. Будучи офицером запаса старой, еще Советской армии, я стрелял в тире в каком-то гулком подвале в Купчино из настоящего пистолета, не помню какой системы

3. Про памяти столбы даже и говорить стесняюсь. Уж кому, как не мне, знакомы наперечет каждый столбик, каждая выбоина и яма на бесконечной дороге памяти

4. Попытки спрятаться в книгу я проделывал в жизни неоднократно. И всякий раз чья-нибудь безжалостная рука вытаскивала меня или за ухо, или за более важные части тела из этого обманчивого убежища.

Потому-то мне и нравится Хармс, что, когда он говорит «мы», я вижу за его «мы» себя. Наверное, я не один такой.

На одной из встреч со студентами Уильям Фолкнер на вопрос: «Кого бы вы назвали в числе пяти самых выдающихся писателей современности?» – ответил так: «1 Томас Вулф 2. Дос Пассос 3 Хемингуэй 4 Кэзер 5 Стейнбек». И, конкретизируя, Фолкнер высказался о Хемингуэе: «Он не наделен храбростью, никогда не спускался на тонкий лед и никогда не употреблял слова, которые заставили бы читателя обратиться к словарю, чтобы проверить правильность их употребления». Слова Фолкнера попали в прессу, и Хемингуэй, прочитав такой о себе отзыв, в сильной обиде попросил своего друга, бригадного генерала Лэнхема, передать Фолкнеру, как он, писатель Хемингуэй, вел себя под огнем Лэнхем написал Фолкнеру, что Хемингуэй все время, начиная с высадки во Франции и до зимы 1944 года, в качестве военного корреспондента был в его 22-м пехотном полку, выказав при этом «исключительный героизм». Причем перечисление военных заслуг Хемингуэя заняло целых три страницы письма. Так что смелость писателя была зафиксирована документально

На самом деле Фолкнер имел в виду храбрость не в человеческом смысле этого слова Он имел в виду храбрость литературную, тягу к эксперименту, словесной игре и прочим вещам, которыми часто грешила и продолжает грешить любая литература мира.

Хемингуэй прост намеренно. Его знаменитые пространные диалоги, состоящие из обычных слов, с помощью которых общаются миллионы людей на свете, притягивают читателя именно своей простотой, своим приближением к жизни Это очень важная штука – умение завоевать читателя, приблизить его к себе, показать ему, что книга эта о нем, про него, говориться его словами

А сказать простыми словами о главном, поверьте, – непростое искусство.

28 октября 1954 года писателю была присуждена Нобелевская премия по литературе Вот что пишет Хемингуэй своему другу генералу Дорман-О'Гоуену по этому поводу:

Ты знаешь, я никогда не был мрачным субъектом, но этот шведский гонг не доставил мне ни радости, ни веселья. Деньги неплохие, пригодятся для уплаты налогов, а так это только дает всем сомнительное право бесцеремонно вмешиваться в твою личную жизнь. Вчера разделывал и упаковывал для заморозки мясо черепахи и рыбу, пойманную во время морской прогулки, в которую мы отправились, чтобы избавиться от телефонных звонков, и тут заявились представитель ныне покойного баскского правительства, а с ним португальский генеральный консул и его китайский коллега. Вода и электричество были отключены, так что я с удовольствием протянул им свою пропахшую черепашьим мясом ладонь и пожелал «бог в помощь»…

В этом весь Хемингуэй Все, что ограничивает писательскую свободу, – от лукавого Включая и литературные премии. Дай бог каждому писателю иметь такое же свободное мнение. Или не иметь?

Великие горные вершины открываются взгляду только в редкие, счастливые дни. В Армении, в Аштараке, маленьком городке в Араратской долине, где я работал когда-то в археологической экспедиции, городке, о котором поэт Мандельштам писал: «Какая роскошь в нищенском селеньи волосяная музыка воды…» – так вот, в нищенском городке Аштараке библейская гора Арарат проявлялась в воздухе очень редко, густая атмосфера долины была театральным занавесом, прячущим ее от докучного взгляда зрителей и поднимавшимся только тогда, когда у человека была спокойная совесть

Так и поэзия. Она имеет свои вершины, открывающиеся человеку вдруг, в спокойные и ясные дни. Вершины эти существуют вне человека, вечно. Когда они родились, не важно. Во времена ли Гомера или в наши смутные дни Они в мире и выше мира. Мы знаем, что они есть, но значение их затеняется буднями Вчера мелькнуло что-то высокое, проблеск некоего горнего света, сегодня жизнь обложили тучи и светлая секунда ушла, словно ее и не было Но это обман, питаемый суетой повседневности Если ты однажды увидел и понял высокое существо поэзии, то уже обречен навеки возвращаться в ее владения.