Книгоедство - Александр Етоев

Почти в середине сего острова находится жирная земля или глина, из чего с нарочитою вероятностью заключить можно, что прежде в оной земле была железная руда или со временем оная окажется, а может быть и теперь, ежели бы начать копать, она нашлась.

В примечаниях к сочинению Ле Руа дается комментарий этого места книги, принадлежащий профессору С В. Обручеву, автору «Плутонии» и «Земли Санникова»:

Вероятно, здесь имеется в виду железная сметана – тонкочешуйчатая разновидность железного блеска, мягкая и жирная на ощупь, охристый красный железняк или какие-нибудь охристые железистые глины О-в Эдж сложен свитами триаса, но ввиду наличия здесь интрузий диабаза возможно и нахождение железных руд, связанных с ними; не исключена возможность находки пластов сидерита и в триасе Все эти руды при выветривании могут дать охристые массы.

Так вот, для простого читателя, каким являюсь, например, я, нужно давать дополнительный комментарий к комментарию, мной процитированному. И лучшим комментатором, который бы мне помог, является академик Ферсман и его книги. Он знает про камень все Мало того, в самом описании минерального мира, переданном словами Ферсмана, заключена самая настоящая живая поэзия, данная непосредственно, а не высосанная из пальца. Вот топаз: «бесцветный или винно-желтый, золотисто-желтый, оранжевый, розовый, голубоватый, зеленоватый, синеватый» Вот солнечный камень, «проросший тонкими чешуйками железного блеска». «Винно-желтый», «проросший чешуйками»… Этим словам место в поэзии Мандельштама и Гумилева. То есть я хочу сказать что: книги Ферсмана это поэзия камня, и читать их можно не только с познавательной целью, но и просто как стихи или хорошую прозу

Самое точное и замечательное название к сборнику своих сочинений придумал поэт Иннокентий Анненский – «Тихие песни». Перечитывая недавно Фета, я подумал, что это определение Анненского как никакое другое подходит к автору «Вечерних огней». И я не понимаю Осипа Мандельштама, написавшего про «жирный, больной одышкой карандаш» Фета Сихи его (Фета Впрочем, и Мандельштама тоже) состоят из воздуха, земли и воды – то есть из тех животворящих начал, которые составляют всякую настоящую поэзию. «Тихого» поэта Фета я читаю выборочно У него хороши строчки, а не стихотворение в целом.

Вот очень короткая выборка из того, что нравится:

В сияньи полночи безмолвен сон Кремля,Под быстрою стопой промерзлая земляЗвучит, и по крутой, хотя недавней стужеДоходит бой часов порывистей и туже…

(Эх, шутка-молодость!…)

Персты румяные, бледнея, подлиннеют…

(«Ее не знает свет…»)

Люблю ее степей алмазные снега…

(«Тебе в молчании я простираю руку…»)

И так далее

Хорошо о Фете написал Георгий Адамович в своей книге «Комментарии»:

Краска стыда на лице у Фета Впрочем не Фета подлинного, не Афанасия Афанасиевича, которого надо бы еще прочесть и перечесть по-новому, а Фета нарицательного, того, который возвеличен в пику Некрасову, то есть Фета как олицетворение поэтичной поэзии, со всеми позднейшими Фофановыми и Бальмонтами, за которых он частично ответствен.

Курсив в выписанной цитате – мой. Прочесть и перечесть по-новому! Фет этого стоит.

Кстати, о Марине Цветаевой. Самое ее любимое стихотворение во всей (!) русской поэзии было фетовское: «Сияла ночь. Луной был полон сад…».

«Никогда не доверяйте симпатичным людям. Надо доверять только несимпатичным.»

Этот афоризм принадлежит большому русскому поэту и автору одного из самых сильных романов русской литературы Федору Кузьмичу Сологубу

Когда вышел первым изданием «Мелкий бес», Сологуб, как вспоминал Добужинский, «имел весьма патриархальный вид лысого деда с седой бородой, что как раз не вязалось с изысканностью и греховностью его стихов и было, в сущности, его загадочной маской»

«Тогдашний облик, – вспоминает художник далее, – мне больше был по душе, чем тот, который он принял несколько лет спустя, когда уже был женат на Настасье Чеботаревской Он стал бритым, причем обнаружилась большая бородавка у носа».

Эта бородавка, кстати, хорошо видна на портрете Ф.Сологуба работы К. Сомова, который сам поэт считал лучшим своим портретом («Там я совсем похож»).

Сологуб много кого и чего не любил в литературе и в жизни Блока («хороший поэт, но не русский, – немец»), Щедрина (не было более бранного слова для Сологуба, чем Щедрин), Андрея Белого, роман которого «Петербург» он на дух не переносил, Рабле и Свифта, которые, со Щедриным наравне, были самыми нелюбимыми у Сологуба писателями, О.Генри…

«Профессионально злой» – назвал Сологуба Вл. Пяст в своей книге воспоминаний

1921 год, год выхода «Фимиамов», был для Сологуба самым трагическим годом всей его жизни 23 сентября жена его, писательница и переводчица Анастасия Чеботаревская, в остром приступе психостении бросилась с дамбы Тучкова моста в реку Ждановку и утонула Нашли ее только весной, когда вскрылся лед. Все это время поэт не верил в гибель жены и каждый день ставил для нее обеденный прибор, ожидая ее возвращения.

«Она отдала мне свою душу, и мою унесла с собою», – напишет он в письме к Мережковскому.

И добавит: «Но как ни тяжело мне, я теперь знаю, что смерти нет.»

И уже умирая, зимою 1927 года, он говорил в бреду: «Она ждет меня, она зовет меня…»

Унесла мою душуНа дно речноеВолю твою нарушу,Пойду за тобою…

«Для русской литературы 5 декабря 1927 года – такой же день, как 7 августа 1921 года (день смерти А.Блока. – А. Е), – скажет Е Замятин на панихиде по поэту Федору Сологубу. -…В каждом из них мы теряли человека с богато выраженной индивидуальностью, с своими – пусть и очень различными убеждениями, которым каждый из них оставался верен до самого своего конца»

Х

Внешняя закрытость «Хазарского словаря», подчеркнутая уже названием, на самом деле закрытость кажущаяся. Игра в отпугивание массового читателя входит в планы хитроумного автора. Книга рассчитана в равной мере на читателя массового и читателя элитарного Каждый возьмет из нее свое: элита возможность очередной раз задрать вверх подбородок и воспарить над человеческим муравейником, массовый же читатель – сборник емких остросюжетных историй в духе псевдонародного хоррора

Автор благосклонно предупреждает, что каждый волен читать эту книгу с любого места и в любом месте оборвать чтение. Но сам же при этом намекает на песочные часы, вставленные в переплет книги, которые дают знать, когда нужно остановить чтение и продолжить его в обратном порядке. Тогда-то, мол, и откроется тайный смысл «Хазарского словаря» А через страницу лукаво замечает, что современному читателю «не нужны песочные часы в книге, которые обращают его внимание на то, чтобы переменить способ чтения, ведь современный читатель способ чтения не меняет никогда». Это очередная провокация автора, рассчитанная исключительно на упрямство читателя, который хотя бы из чувства противоречия сделает так, как задумал создатель книги

Если брать литературные аналогии, я бы в параллель «Хазарскому словарю» поставил сочинения Умберто Эко, например его «Имя Розы». Между прочим, эти романы пересекаются даже в некоторых частных деталях Я имею в виду образ книги-убийцы, доминантный и там, и там. Мифологизированная история, или историзированная мифология, – называйте это явление как хотите – стала общим культурным местом в так называемой литературе постмодернизма И все же эти два автора (Эко и Павич), формально причисляемые к «ядовитому жупелу» современной культуры, на самом деле столь же обособлены от него, как, например, Борхес от сочинений Пригова или же «Остров мертвых» Бёклина от «Сестрицы Алёнушки» Васнецова.

Самая, пожалуй, постмодернистская статья «Словаря» – это та, в которой рассказывается история д-ра Сука, археолога и арабиста, проснувшегося апрельским утром 1982 года (за два года до выхода «Хазарского словаря» в свет) с волосами под подушкой и болью во рту Здесь явная игра-угадайка, в результате которой выигравший получает в подарок книгу Франца Кафки «Процесс» и «Ослепление» Элиаса Канетти в придачу.

Что же это такое – роман Павича «Хазарский словарь»? Чем же он так мил сердцу мирового читателя? Или все дело в профессорской глубине (Милорад Павич – профессор), с которой автор подошел к теме? Как в случае с профессором Толкином, написавшим «Властелина колец», одну из самых народных книг за всю историю XX века. Но гадай не гадай, а факт остается фактом: книга Павича стала знаменитой везде – и в Европе, и в Америке, и в Японии, и на островах Зеленого Мыса А теперь и у нас, в России.

Мои друзья по цеху фантастов непременно причислят Павича к своему профессиональному кругу. И будут правы. Смешение истории и фантастики, постоянное смещение реального действия в область потустороннего и таинственного, древняя хазарская секта «ловцов снов», живущая в чужих снах как в собственном доме и путешествующая из прошлого в настоящее Эти и еще много других примет дают право поставить книгу на одну полку с шедеврами мировой фантастики.