Статьи и письма 1934–1943 - Симона Вейль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но поскольку, нуждаясь в одном лишь Кресте, государство не нуждается в сложностях догмы, – губительно, что Крест и догму связали столь крепкой связью. Эта связь отняла Христа у Его братьев-преступников.
Понятие необходимости как общая материя искусства, науки и всех родов физического труда – вот те врата, которыми христианство может войти в мирскую жизнь и, шаг за шагом, проникнуть во все ее области. Ибо Крест есть сама необходимость, в соприкосновении и с самой нижней, и с самой возвышенной частью нас самих. Нашим телесным чувствам он напоминает о физическом страдании Христа, а присутствием Бога привлекает живущую в нас сверхъестественную любовь. Вследствие этого Крест соединяет в себе все многообразие контактов, в которых промежуточные части нашего существа встречаются с силой необходимости.
Ни в одной сфере жизни нет и не может быть такого рода человеческой деятельности, высшей и сокровенной истиной которого не был бы Крест Христов. Ни один из них нельзя отделить от Креста Христова, иначе он или сгниет, или засохнет, как отломившаяся ветка. Видя, что происходит сегодня, на наших глазах, и не понимая смысла происходящего, мы гадаем: в чем причина наших зол? Причем христиане понимают еще меньше остальных; ибо, зная, что исторически эти роды деятельности существовали задолго до воплощения Христа, они не решаются признать, что вера во Христа еще в те времена составляла их жизненную силу.
Но эта трудность не остановила бы нас, если бы мы понимали, что под завесами, пропускающими свет, вера во Христа приносит свои цветы и плоды – во все времена на всяком месте, где есть люди, которые не возненавидели свет84.
С самого начала истории, никогда, кроме определенного периода в истории Римской империи, Христос не был до такой степени устранен из общества, как теперь. Древние сочли бы уродством такое отделение религии от общественной жизни, какое сегодня даже бóльшая часть христиан находит естественным.
Христианство должно влить свои соки в общественную жизнь; но тем не менее оно в первую очередь обращено к человеческой душе. Наш Отец пребывает втайне, – но нет другой тайны, столь непроницаемой, как несчастье.
Есть один вопрос, не имеющий абсолютно никакого значения и, конечно, никакого ответа, который мы никогда не задаем, находясь в обычном состоянии. Зато в несчастье душа просто не может не повторять его – неумолчно, с монотонностью болезненного стона: «Почему?», «Почему всё так?». Несчастный, как ребенок, спрашивает у людей, у вещей, у Бога (даже если не верует), у кого угодно. Почему именно ему нечего есть, почему его вгоняют в могилу непосильным трудом или жестоким обращением, или почему его вот-вот застрелят, или почему он болен, или почему он в тюрьме… Если мы объясним ему причины (что, однако, редко удается, ибо они бывают довольно запутанными), это не будет ответом. Ибо его вопрос «почему?» означает не «по какой причине?», а «зачем?». А мы, конечно, не можем сказать ему зачем. Можно придумать; но такую выдумку не назовешь добрым делом.
Странно, что у нас не вызывают вопроса несчастья ближних, кроме разве что немногих, самых близких людей. В лучшем случае мы однажды зададим его в рассеянности. Но кто сам в несчастье, в том этот вопрос забит как гвоздь, он кричит непрестанно: почему? почему? зачем? Сам Христос выкрикнул эти слова: «Зачем Ты Меня оставил?»85
«Зачем?» несчастного не находит ответа – потому что мы живем там, где правит необходимость, а не целесообразность. Если бы в этом мире правила целесообразность, то место блага не находилось бы в ином мире. Каждый раз, когда мы вопрошаем мир о целесообразности, он в ней отказывает. Но чтобы знать, что откажет, сначала надо спросить.
Нас заставляет спрашивать о целесообразности мира только несчастье, да еще красота, ибо прекрасное нам дает столь живое ощущение присутствия блага, что мы ищем его цель, будучи не в состоянии когда-либо найти. Прекрасное тоже побуждает вопрошать: «Зачем?» Зачем вот это, что я вижу, – прекрасно? Но мало кто способен повторять это «зачем?» в течение долгого времени. Зато несчастье кричит свое «почему?», «зачем?» без умолку, часами, днями, годами, – пока не иссякнут последние силы.
Тот, кто способен не только кричать, но еще и слушать, услышит ответ. Этот ответ – молчание. Вечное молчание, за которое горько упрекал Бога Виньи86. Однако Виньи не был вправе говорить от себя, как ответил бы Праведник на это молчание, ибо сам не был праведником. Праведный – любит. Тот, кто способен не только слушать, но и любить, услышит это молчание как слово Бога.
Творения говорят при помощи звуков. Слово Бога есть молчание. Тайное слово любви Божией может быть только молчанием. Христос есть молчание Бога.
Нет в мире другого такого дерева, как Крест. Нет в мире большей гармонии, чем молчание Бога. Пифагорейцы улавливали эту гармонию в бездонном молчании звездного неба. Необходимость в этом мире есть голос молчания Бога.
Наша душа все время производит шум; но есть в ней одна точка, которая пребывает в молчании и которую мы никогда не слышим. Когда молчание Бога вливается нам в душу и, проходя сквозь нее, соединяется с молчанием, сокровенно живущим в нас, с того времени мы уже имеем свое сокровище и свое сердце в Боге; и пространство раскрывается перед нами пополам, как плод, – ибо мы созерцаем всю вселенную с той точки, что находится вне пространства.
К этому ведут только два пути, и других нет. Есть только два острия, которые способны пройти нашу душу насквозь87, – несчастье и красота.
Так часто хочется плакать кровавыми слезами, когда думаешь, скольких сокрушило несчастье, – а они ведь могли бы извлечь из него пользу. Но если смотреть на вещи более хладнокровно, нет безумнее расточительства, чем пренебрежение красотой мира. Можно ли сосчитать, сколь часто ясность звезд, шум морского прибоя, молчание предрассветного часа раскрываются навстречу душе человека – но безответно! Не отзываться на эту красоту – преступление, неблагодарность столь тяжкая, что, возможно, она заслуживает наказания в виде несчастья. Конечно, оно постигает не всех. Но в таком
