Записки под партами - Ники Сью

нога на ногу закинута, а спина прямая, будто ее к палке привязали. Вот оно — воспитание элитной женской гимназии.

— Правда, ты теперь можешь с ней в дуэте петь, и желать мне скорейшей кончины.

— Ты что головой ударился? Что за чушь несешь вообще? — Вижу, как брови на ее лице сводятся, выдавая удивление. Еще бы, не каждый день меня можно в таком виде лицезреть.

— Да лучше бы ударился, — усмехаюсь и снова закидываю голову к потолку.

— Я, конечно, ее всего один раз видела, — вдруг меняется в голосе мама. Я даже перевожу на нее взгляд, потому что за последние пару лет не слышал этой нотки заботы. — Но когда мы с ней разговаривали без твоего присутствия, я была приятно удивлена. Не знаю на счет любви в твой адрес, но заступалась за тебя эта мисс знатно.

— Это было в прошлом…

— Ты ее… — замолкает отчего-то Наталья Андреевна, а я пытаюсь усмотреть в этих глазах что-то, что когда принадлежало моей маме. — Ты ее любишь?

— Не знаю, ты меня не научила этому, — сухо отзываюсь, потому что никогда не задумывался о том, какого это любить какого-то.

— Хах, — вздыхает устало мама, и на ее лице появляется знакомая улыбка. Та самая, которую я видел давным-давно, и которую уже позабыл.

— У меня вот тут, — бью себя в грудь, да посильней, — болит. Жалит так противно, есть от этого таблетки, а мам?

— Дань, — меня прошибает просто, по спине ледяной пот выступает. Я бы вскочил, наверное, да сил в теле почти не осталось. «Дань», она назвала меня по имени? Серьезно? Я не ослышался? Рот моей матери почта два года не произносил имя собственного ребенка. Оно у нее под запретом, как и у меня собственно. Никому нельзя, потому что в этом проклятом сокращении я живо ощущаю себя нужным. Кому-то нужным. И это ощущение родители отобрали, растоптали и выбросили, как потрепанную вещь в мусорную урну. Только Таси позволяю, потому что рядом с ней как-то иначе все, рядом с ней мне хочется быть особенным. Ах да, еще Макс меня так кличет, но это уже по привычке, все же сто лет дружим с ним.

— Что ты сказала? — А она отворачивается, и легонько так, скидывает тонкими пальчиками слезинку. Вот так шоу, неожиданное. Моя мать, женщина с твердой шеей и отменным характером, плачет? Это дорого стоит, однако.

— А ты на меня оказывается, так похож, а я все думала, что раз внешне ты копия отца, то и внутренне тоже будешь. — Странная фраза вылетает из уст Натальи Андреевны, оставляя после себя очень много вопросов. Затем Мама неожиданно встает, поправляет юбку и снова принимает это рабочее выражение лица.

— Мне пора, — сообщает она и разворачивается к выходу. А потом вдруг кидает на прощание: — все образуется, нужно только время.

* * *

Не знаю, как уснул. Усталость явно взяла свое, потому что иного рационального объяснения не нахожу просто. Когда открываю глаза, голова все еще болит. Она настолько тяжелая, будто на моей шее кирпич весом в тонну. Вставать тоже тяжело, оказалось. Штормит немного, видимо это от отсутствия еды в желудке.

Захожу на кухню, выпиваю, стакан воды и засыпаю овсянку в миску. Сегодня понедельник, нужно взять себя в руки и искать причинно-следственную связь. Заливаю крупу кипятком и быстро завтракаю. Желудок приятно отзывается на пищу, как будто успел позабыть, что значит вообще питаться.

Прыгаю в машину, снова еду в больницу. Не знаю, зачем. Наверное, во мне не унимается надежда на возможность поговорить. Но почему-то верится с трудом. И в итоге оно оказывается именно так.

Когда я подхожу к палате, Тасе делают укол. Замечаю это, потому что дверь приоткрыта. Одна медсестра, не видел ее прежде, выходит, и мы с ней едва не сталкиваемся. Вопросительно осматривает меня, а затем делает шаг вправо. Я неуверенно дотрагиваюсь до ручки, и в сторону дверей опять летит подушка. Где она их только швырять научилась.

— Позовите охрану, пожалуйста, — умоляет Тася медсестру, которая все еще в ее палате. — Пусть выгонят его, прошу вас.

— Молодой человек, — хватает меня за локоть девушка в белом, с которой мы только что стояли в проходе. — Выйдете, пожалуйста. Пациентке нельзя нервничать.

— Тась, объясни мне, что, черт побери, происходит? — Не выдерживаю и повышаю голос, чем вызываю моментальную агрессию в свой адрес со стороны сотрудниц больницы. Теперь они уже обе возле меня и пытаются вытолкать в коридор.

— Не хочу, ни видеть, ни слышать тебя, уходи, — требует Тася, а сама руками лицо прикрывает. Ну, вот… опять слезы. Из-за меня. Твою мать. Злиться начинаю.

— Если ты мне не скажешь, как узнаю, где я косякнул, — продолжаю на повышенном тоне, но дальше наш разговор не клеится. Потому что меня все же выгоняют из палаты, теперь уже два парня, которые прибежали на крик. Я дергаюсь, и между нами едва не завязывается потасовка. Парням до моей физухи далеко, раскидать их могу в два счета, но понимаю, что лишний шум не к чему не приведет.

Усаживаюсь на стул возле палаты и откидываюсь назад, смотря в зеленую стенку. Не могу отделаться от мысли, будто о себе чего-то не знаю. Вытаскиваю телефон, набираю Маску. Аверин обычно быстро все узнает, но тут затянул, уже невыносимо просто. Надо как-то решать задачу, сидеть, сложа руки, не могу просто.

— Ну, привет, — отзывается сухо друг.

— Есть что-то? — Без всяких приветствий перехожу сразу к делу. Хотя по интонации Аверина итак понятно, что есть. И кажется, не особо приятное.

— Даже не знаю, говорить тебе или нет, — уклоняется от ответа этот засранец.

— Макс, — строго зову по имени. — Давай уже рожай. Итак, тошно.

— Видео есть, — начинает он, делая тяжелый вздох. — Сначала Титов хотел его закинуть в закрытую группу наших, но потом побоялся твоей реакции и ограничился парой кентов. Те-то мне и слили видос. Так скажу, никто из школы этот треш не видел. Кенты Титовские не местные, ну в плане чуваки не с нашей гимназии. Но это… я с ними потрещал, так что видео стерли. Оно сейчас только у меня и у Титова. Ну, и у