По следам карабаира. Кольцо старого шейха - Рашид Кешоков

В управлении назревал конфликт. Петр Яковлевич, оскорбленный запретом, пожаловался Гоголеву, тот, не выдержав, поговорил с Конопляновым на высоких нотах и доложил на бюро обкома, что Виталий Николаевич все чаще прибегает к голому администрированию и тормозит следствие.

Через день Гоголев снова вызвал неудовольствие шефа — отчитал Маремкулова за явную глупость: тому посчастливилось найти возможного свидетеля, слышавшего в день исчезновения Барсукова и Кумратова на лесной опушке, неподалеку от Псыжского разъезда, крики и выстрелы. Человек этот был звероловом, в тот день он ставил волчьи капканы. Абдул, как известно, сообщил об этом Виталию Николаевичу: пользуясь его явным расположением после того, как «заглушил» расследование по происшествию на ярмарке, лейтенант Маремкулов частенько стал нарушать субординацию, докладывая о своих действиях через голову Бондаренко. Коноплянов заявил: «Охотничий гай — и больше ничего».

В результате — еще одна стычка с Гоголевым.

И так — промах за промахом.

Поведение Коноплянова создавало в аппарате нервозную обстановку. Гоголев ходил мрачный, Леонтьев растерянно разводил руками, Бондаренко ушел в себя и отбывал дни, оставшиеся до отъезда.

Последней каплей, переполнившей чашу, явилось еще одно неудачное предприятие, затеянное начальником управления по собственному почину.

Поскольку расследованием серьезно заинтересовались партийные органы, Виталий Николаевич начал лихорадочно соображать, обдумывая очередной демарш, чтобы поторопить следствие. Итог — еще более грубая ошибка, противоречащая всем нормам, и процессуальным и человеческим. О первых, как известно, Коноплянов имел весьма смутное представление. Вот она, беда выдвиженца!

Короче говоря, он вызвал в управление директора Шахарской прядильной фабрики, главного технолога и поставил перед ними ультиматум: если они через свои знакомства и связи в недельный срок не представят ему данные о скрывшемся убийце и похитителе, то бишь Кумратове, он, Коноплянов, привлечет их к уголовной ответственности за пособничество врагам народа.

Слова были страшные по тем временам, вид у Виталия Николаевича грозный, — в общем, насмерть перепуганные директор и технолог, подписав предложенную им бумагу, в тот же день пожаловались прокурору области.

История эта, став достоянием партийных органов, закончилась так, как она должна была закончиться, — Коноплянов получил по решению бюро обкома выговор за неудовлетворительную работу, за грубое нарушение социалистической законности и создание нетерпимой обстановки в аппарате управления. Кроме того, он был предупрежден, что, если в двухнедельный срок грабители не будут обнаружены и арестованы, ему грозят самые нешуточные оргвыводы.

Виталий Николаевич отнес свалившиеся на его голову неприятности не на счет своей собственной неподготовленности к той работе, которую ему надлежало выполнять, а на счет своих завистников и недругов, которыми он теперь считал Гоголева, Леонтьева и Бондаренко.

Отменив собственные незаконные требования к руководству фабрики, он сорвал зло на своем заместителе по милиции и начальнике райотдела НКВД, наложив на них дисциплинарные взыскания. Затем, несколько успокоившись, вызвал к себе в кабинет секретаря партбюро управления.

— Ну что, секретарь! — неожиданно ласково обратился к вошедшему пожилому майору Коноплянов и привычным жестом пригласил его сесть. — Ошибок наделали — надо исправлять? Не так ли?

Секретарь сел, с удивлением глядя на шефа: таким он его видел, пожалуй, впервые. Приветливый, несмотря на неудачи по службе, указал на кресло сразу, без всякой «выдержки».

— Конечно, Виталий Николаевич, — с готовностью ответил он. — Надо. Надо исправлять. Иначе отберут у нас дело.

— Как это отберут? — лицо Коноплянова потемнело, Улыбка исчезла. — Кто может отобрать?

— Со мной говорил Геннадий Максимович… — замялся майор. — Расспрашивал. Говорит, если так дальше пойдет, придется вызывать из Ставрополя Шукаева…

— Что?! — Виталий Николаевич поднял было руку, чтобы, по обыкновению, хлопнуть ладонью по столу, но удержался. Голос его снова стал мягче, когда он, справившись с собой, произнес следующую фразу: — А вы знаете этого Шукаева?

— Мне о нем многое рассказывал капитан Гоголев. Крепкий мужик, видно.

— Ну, ладно, — махнул рукой Коноплянов, — не о нем сейчас… Скажи-ка лучше вот что… — он сделал паузу, скользнув изучающим взглядом по лицу майора и снова выдавил из себя ободряющую улыбку — Ты давно знаешь Воробьева? Что он за человек? (Коноплянов «тыкал» всем подряд, не обращая внимания, нравится это кому-нибудь или нет).

Секретарь помолчал немного, видимо, недоумевая, зачем начальнику понадобились такие сведения, потом неторопливо стал говорить:

— Родом он, по-моему, из Ярославля. Отец и дед были потомственными кузнецами, а сам Геннадий Максимович с детства батрачил… Штурмовал Зимний. После революции работал по восстановлению. Кончил Коммунистический университет имени Свердлова и получил направление в Ставропольский край. Сначала работал секретарем райкома. Район его стал передовым. Орденом наградили. Оттуда Воробьев к нам и приехал. По направлению. Вторым был первое время… Да это вы и сами знаете…

— Да… — задумчиво протянул Коноплянов. — Не придерешься… не подкопаешься…

Майор покраснел и встал. Он все еще не хотел понимать, зачем Коноплянову понадобилась биография секретаря обкома, но, как видно, почувствовал некоторую неловкость.

— Можно мне идти?

— Да. Иди. Позову, если надо будет.

Еще через неделю первый секретарь обкома вызвал к себе Коноплянова. Разговор для последнего был не из приятных. Геннадий Максимович был подчеркнуто вежлив, немногословен, как всегда, но тот, кто хорошо его знал, мог понять, глядя на его спокойное крупное лицо и суховатый взгляд, что на самом-то деле Воробьев весь кипит от возмущения.

Вообще этот человек как будто не имел нервов. Находясь в добром расположении духа, он был улыбчив и даже смешлив, умел пошутить, быстро располагал к себе людей прямотой и неумением лицемерить, но стоило ему выйти из себя, как он тут же, на глазах, менялся, запираясь на все замки и становясь холодно-официальным, замороженным с головы до ног и убийственно вежливым. И, самое интересное, что люди согласны были скорее выслушать любую брань, грубости или получить взыскание, чем «корчиться» перед столом Воробьева, когда он пребывал в таком состоянии. Коноплянов вкусил «меда сего» полною мерой.

— Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста, — сухо сказал Воробьев, встав при появлении Виталия Николаевича.

Такое начало не предвещало ничего хорошего Коноплянов отметил про себя, что секретарь не подал ему руки.

Геннадий Максимович тоже сел. Молча некоторое время смотрел на Коноплянова в упор, будто изучая его, наконец, заговорил, медленно, тщательно взвешивая каждое слово:

— Вам, надеюсь, известно, товарищ майор, что областной комитет партии недоволен и… мягко говоря, удивлен вашими действиями?

— Да. Мне это известно, — кисло улыбнулся Виталий Николаевич.

— Вы не только затянули расследование, но, в известной мере, тормозили его, уж не знаю, по каким причинам. Больше мы не имеем права ждать и ограничиваться общими требованиями и указаниями. Преступники разгуливают на свободе, среди сотрудников вверенного вам управления — брожение и развал, хорошие, испытанные работники бегут Я имею в виду Бондаренко. Мы с вами неоднократно беседовали на эту тему, разговор был даже вынесен на бюро обкома, но… выводов вы, как видно, не сделали…

— Я… знаете ли, Геннадий Максимович…

— Хотел бы понять, — все так же спокойно, но твердо перебил его Воробьев, показывая, что оправданий выслушивать не намерен, — хотел бы понять. Но сейчас мы не будем говорить о ваших методах работы и ошибках, это мы сделаем позднее… Пока что я вызвал вас для того, чтобы поставить в известность: дело по ограблению кассира и охранника Шахарской фабрики передано товарищу из краевого управления НКВД. Вчера я имел беседу с генералом: он охотно пошел на это, чтобы помочь нам. Завтра прибудет майор милиции Шукаев Жунид Халидович. Слышали о таком?

— Да, — выдавил из себя Коноплянов, глядя в пол и заливаясь краской. Все в нем восставало против унижения, Которому он сейчас подвергался, но он прекрасно понимал, что не может, не должен дать выход обуревавшему его мстительно-враждебному чувству, ибо ничего хорошего это не принесет.

— Ну, вот. Не сегодня — завтра Шукаев прибудет. Я знаю, — Воробьев развел руками, — что это может выглядеть несправедливо по отношению к таким опытным и заслуженным людям, как Гоголев и Леонтьев…, но… что же поделаешь: время не терпит, а с заместителями вашими все уже согласовано. Думаем, они поймут нас правильно. К тому же Шукаев имеет обоснованное подозрение, что дело Барсукова и Кумратова и некоторые другие преступления последнего времени как-то между собой связаны… Кое-какие данные у него уже есть, и теперь все нити, так сказать, будут в одних руках.