Семь корон зверя - Алла Дымовская

– Думаешь, когда-нибудь найдется средство, чтобы нам без «сока» обходиться и никого не убивать? – тихо и грустно прозвучал Риткин голос.

– Это-то меня меньше всего беспокоит. Не нами такой порядок вещей заведен, не нам его и менять. Каждый пьет и будет пить кровь другого, в том или ином смысле... – Тут Миша сделал паузу специально для Ритки, чтобы следующие его слова как следует прозвучали: – А людей мне не жаль. Они сами виноваты – сделали все, чтобы не оставить в моей душе места для этого чувства... А в нашем с тобой мире все просто. Община – она по одну сторону баррикад, «коровы» – по другую. Это и есть идеальный мир. Начни его менять, и придет беда. От тех же людей, которых ты не хочешь убивать.

– Значит, выхода нет?

– Выхода ни у кого нет. Людям – так или иначе – все равно умирать. Нам – жить бесконечно, если осторожно и с умом. Но и у вечной жизни есть своя цена. И ее надо платить. Конечно, хочется бессмертия задаром, кто спорит. Да только и вода в кране бесплатной не бывает. И потом, разве тебе плохо? Разве не выбрала бы ты нынешнюю жизнь, будь у тебя в ту ночь шанс что-нибудь добровольно выбирать?

– Не знаю, наверное, выбрала бы. Только выбора своего испугалась бы. Тут к гадалке не ходи.

– Страх – это хорошо. Вампу без страха никак нельзя. Иначе он забываться начнет. Опьянеет от вседозволенности, а ее-то как раз и нет. И сам себя до погибели доведет... И хорошо, если только себя.

Насчет Риты Миша не сказать, чтобы переживал. Молодая еще, почти ничего не видела, оттого и вопросы, и сомнения. Но это пройдет. И он всегда рядом. А слухи о хозяине, пересказанные женой, не могли не запасть в душу и не встревожить. И «архангел» своей властью решил их пресекать. И в первую очередь сделать внушение Фоме. Если ты пастырь, так следи за порядком. Чтобы твои бабы языки не распускали.

Ян о тех пересудах не знал или, вернее будет сказать, знать не хотел. Пока молчит и тем как бы одобряет его невольно Фома, и во всем курятнике обойдется без переполоха. А что до Таточкиных нервов, то тут и вопрос-то не постельный, а об амбарных ключах. Которые никто у Таты забирать не собирался и не заберет. Была бы охота такой хомут на шею вешать. Экономка – должность только в Татиных глазах первостепенная и завидная. Лера, та и вовсе флюгер на ладони у Фомы, куда он дунет, туда и повернется. А от пустой болтовни никто еще не застрахован.

Впрочем, бабьи сплетни меньше всего занимали Балашинского. Даже милая сердцу Машенька отошла на второй план. Хотя Ян Владиславович от признания, сделанного неведомо почему у самого ее дома, не отказывался и слов тех не позабыл. Но вставали во весь рост другие заботы и напасти. В первую очередь – пятничное представление Ирены. Было оно как выстрел на старте, в знак того, что гонка началась. Не то чтобы Балашинский опасался провала, немыслимым было предположение, что мадам могла бы напортачить в таком деле. Это была не просто работа, это – сама суть и натура Ирены, ее естественное состояние, ее стихия и природа. И подстраховка, он был в этом уверен, не понадобится. Но ребятам из боевой группы Ян этого не сказал и Мише не велел. Пусть будут готовы ко всему и не расслабляются. Вот только сам «архангел»...

Знал уже Балашинский, знал, хотя сам справок никаких и не наводил. Информация в обход Шахтера шла исключительно через Мишу. Но достаточно было и того, что в голове его сложилась мозаика в единственно правильный рисунок. Другого варианта у собранных осколков и быть не могло. Яну уже не нужно было видеть лица Шахтера в момент получения им сообщения о смерти Чистоплюева. Он уже знал. Что Шахтер трус и сволочь. Что он сдал и разыграл карту их конторы еще до того, как поручил своему дорогому компаньону Яну Владиславовичу эту грязную работу. И что Шахтера ждет впереди большой сюрприз. И что одним врагом у вчерашнего их работодателя и друга Иосифа Рувимовича стало отныне больше. И враг этот Шахтеру не по зубам. Иногда Балашинский думал и о том, что излишняя скрытность и туманность его персоны временами осложняют дело. Знай Шахтер наверняка, какую страшную силу представляют Ян и его контора, вряд ли бы стал он шутить свои шутки. Но тень от глухой стены тайны и есть, к несчастью, издержки их существования. Однако проснувшийся в Балашинском хитроумный и дальновидный визирь османского дивана ни в чем не уступал, а пожалуй, даже и превосходил в коварстве интриги зарвавшегося Шахтера.

Но иное дело Миша. Не мог Балашинский на блюдечке преподнести ему готовое решение. «Архангел», его правая рука, сам должен был учиться владеть карающим мечом. Через собственный опыт и разочарования, минуя на пути камни ошибок и неверных расчетов. Иначе никогда ему не постичь, как использовать до конца ту власть, какую на благо всей общине Ян вложил в его нынешнее предназначение. А у Миши были и талант вождя, и опасливая мудрость царедворца. И должен был он в тот самый миг, когда предательство будет открыто, принять его и сделать выбор тут же, на месте, как поступить с человеческим существом, поднявшим руку на его, Миши, семью. Любой исход Мишиных действий был, однако, поправим, и уж за жизнь «архангела» Ян Владиславович и вовсе не опасался. Но присутствовало волнение – оправдает ли верный ученик его смелые надежды и сможет ли стать хозяину подлинной и мудрой опорой?

Нельзя сказать и то, что Балашинский так уж переживал за своего помощника. Опыт и почти потустороннее чутье, помогавшее ему издавна и верно разбираться в людях и вампах, подсказывали, что испытание «архангел» пройдет. Если и не за счет изощренности рассудка, то в силу своей несгибаемой воли и веры в собственную правоту, холодного гнева мстителя и пыла истинного защитника своих братьев.

И все же червь точил душу хозяина. Откуда он выполз, выродился, из каких глубин был исторгнут, Балашинский не знал и не ведал. Главное, что червь был. И своим шевелением означал одно – где-то он ошибся и просчитался. И если не найдет Ян прореху сейчас, то худо будет потом. Червь был предвестником беды. Каждый раз, как он начинал свою могильную работу, Ян это помнил, смертное лихо приходило в его дом. Так было и с дядей Рудольфом, и с его боязнью моря, и с поглотившей его пещерой. И каждый раз в его власти был хотя бы один, пусть и очень ничтожный, шанс беду отвести. Но он упускал его, оттого что из беспечности не предвидел, откуда придет несчастье, и потому не успевал его предотвратить. На этот же раз и вовсе никакого объяснения своим предчувствиям Балашинский найти не мог. И сама операция, и терзавшее его беспокойство о том, выдержит ли испытание «архангел», и Фома, и даже Шахтер не могли служить тому причиной. Это были естественные мирские дела, которые могли внести в дом беспокойство и ссору и даже, провались на корню вся будущая операция, заставить семью переехать. Но погубить ни общину, ни кого-нибудь из братьев, конечно, не могли. Да и предвестие беды доносилось пока лишь эхом. Червь только-только начал шевелиться. И Балашинский решил отложить свои поиски на потом, когда события немного прояснятся. И, как бывало и раньше, дал Богу обмануть себя и потерял время. Но сам он об этом еще не ведал.