Семь корон зверя - Алла Дымовская

Пока же, в ожидании пятницы, Балашинский решился на встречу с Машей. Слово не воробей, и за него приходится отвечать. Выходов из ловушки, в которую Ян загнал сам себя, он видел только два. Либо отношения с Машенькой придется развивать, а иначе поступить после его признания было бы смешно и бессмысленно, либо встречи с девушкой надо прекратить совсем, чего Яну вовсе не хотелось.

Когда девушка, как у них повелось, пришла в обеденный перерыв к «Ломоносову», Балашинский начал свои приветствия с комплимента. Раз главное было произнесено, то он не видел смысла в притворстве.

– Вы чудесно выглядите, Машенька. Я всегда вами восхищался, а сегодня особенно, – сказал Балашинский и не соврал. Маша, розовая от неловкости и вновь появившегося смущения, была и в самом деле очаровательна. И полностью оправдывала поговорку, что скромность украшает девушку. Правда, далеко не каждую.

– Вы тоже, – подняв на Яна прозрачные в своей чистоте глаза и тут же немедленно опустив, ответила Машенька и тоже не солгала. Вид у Балашинского действительно был довольный и радостно-светлый.

– Тогда будем гулять и разговаривать. Последнее, я думаю, нам сделать необходимо. – Легким нажимом Ян Владиславович словно подчеркнул последнюю свою фразу, затем предложил Машеньке руку. Они неспешно пошли в сторону Мичуринского проспекта.

Ян решил не откладывать дела в долгий ящик и разъяснить, насколько это возможно, свое отношение к Маше. Обижать и отталкивать девушку ему не хотелось, оттого Балашинский не стал раскрывать перед ней своих легкомысленных колебаний и сомнений.

– Знаете, Машенька, вы первый человек, который вызвал во мне чувство, похожее на любовь. – И так как говорил Балашинский о людях, а не о вампах, то и слова его были недалеки от истины. – Не могу вам сказать, что я влюблен в вас безумно, это было бы смешно в моем возрасте. Но такое душевное влечение я не испытывал еще ни к одному человеческому существу на свете. Вы мне верите?

Вопрос с его стороны был скорее риторического характера, но Машенька испугалась, что задан он всерьез и ее недоверие может заставить Яна замолчать.

– Верю, да-да. Конечно, верю! – Она заторопилась, говорила, глотая слова. Вдруг вспомнила важное и спросила: – А как же ваша родня? Вы же их любите, и они близки вам...

– Это совсем другое. Мои родичи – это все равно что я сам. Они вроде как часть меня. Я же говорю о том, что находится вне моего привычного домашнего мирка. То, что приходит со стороны, из мира большого...

Ян Владиславович вопросительно посмотрел на Машеньку, словно спрашивал взглядом, понимает ли она, видит ли разницу. Машенька утвердительно закивала, приглашая его к дальнейшим откровениям. Балашинский же вел беседу так, чтобы держать Машу в постоянном напряжении и сосредоточенности. И тем самым не позволял проявиться ее стыдливости и робости, могущих произойти от его недвусмысленных признаний. Чувство застенчивости и неловкости могло лишь рассеять внимание девушки, чего Ян вовсе не хотел. Он желал, чтобы каждое его слово дошло в перворожденном своем виде до Машиного сознания.

– Так вот. Я хотел, собственно, вам сказать, что чувства мои к вам внове для меня. Оттого я не могу сказать вам сейчас большего или что-нибудь обещать на будущее. Мне необходимо еще некоторое время, чтобы свыкнуться с моим новым ощущением и понять, необходимо ли оно мне. – Говоря это, Балашинский не взглянул уже на Машу, а бросал слова прямо перед собой, в пустоту. – Но мне важно на сегодняшний день знать одно. Приятен ли я также и вам? Вызываю ли в вас хоть какое-нибудь ответное чувство? Если же ничего похожего нет, то и мои старания разобраться в себе и продолжать вместе с тем наши встречи совершенно бессмысленны. Потому что в таком случае меня ждут только неприятные переживания. Надеюсь, вы достаточно добры, чтобы не пожелать мне подобной доли?

– Что вы, у меня и в мыслях не было ничего подобного! – Машенька заговорила, почти что оправдываясь перед Балашинским, будто бы он и в действительности мог думать то, что сказал. Что молоденькая, неискушенная и ослепленная им девушка и в самом деле была способна жонглировать его чувствами. Но Маша принимала игру всерьез, не зная ее правил.

– Мне лестно это слышать и знать, что я в вас не ошибся. Но все же каков будет ваш ответ? Поверьте, что бы вы ни сказали мне сейчас, я отнесусь спокойно к любому вашему приговору. И мне не нужна ложь во спасение. Если я вам не нужен и не мил, то я тотчас уйду и никогда больше, даю вам честное слово, не обеспокою вас своим присутствием. – И Балашинский сделал изрядный шаг в сторону, одновременно отпуская Машенькину руку, опиравшуюся до той минуты на его локоть. Будто бы немедленно по одному Машиному неблагоприятному взгляду собрался исчезнуть, сгинуть навсегда прочь.

И простодушной девушке, конечно, пришлось его удержать, позабыв о приличиях и скромной застенчивости:

– Нет. Нет, подождите. Постойте! – Машенька сделала даже шаг следом за ним, так боялась, что Ян уйдет, ухватила его за рукав, чего в иных обстоятельствах не позволила бы себе никогда в жизни. – Я тоже... я также... Я не могла первая сказать... Не уходите... Вы... Вы... нужны... мне.

Если бы Ян Владиславович и Машенька могли наблюдать себя со стороны, то увидели бы счастливо прогуливающуюся парочку, степенную и согласную, у которой вышла вдруг случайная размолвка, тут же, впрочем, улаженная. И благожелательному взгляду сцена с мнимым расставанием между ними показалась бы трогательной и умилительной, присутствуй неподалеку этот положительный, добродушный свидетель. Оку же придирчивому и подозрительному увиделось бы иное. Пессимистичный наблюдатель увидел бы юную девушку и взрослого, не подходящего ей по возрасту мужчину тревожной внешности, умышленно интригующего свою милую спутницу. И такой наблюдатель, к несчастью, был.

Не изменив внешне никак своего отношения к дочери, Надежда Антоновна скрытно за ее спиной развернула настоящую партизанскую деятельность, достойную самого Ковпака. Жгучая тревога, вместо того чтобы излиться в буйной истерике с приступами и лекарствами, усилием воли взявшей себя в руки матери переросла в холодную и несгибаемую решимость узнать Машину тайну любой ценой. Надежда Антоновна не доверяла отныне дочери ни в чем. Пассивное ожидание беды просто свело бы ее с ума. Оттого собственные гложущие страхи Надежда Антоновна превратила в некий двигатель спасения Маши – хорошо, если от воображаемой опасности.

Первым делом Голубицкая-старшая повидалась с мегеристой кураторшей. На подобных дамочек, депутатских скандальных жен и рангом пониже Надежда Антоновна достаточно насмотрелась у себя в спецполиклинике, знала к ним подходы и умела дружески разговорить. Случай с мадам Штырько не составил исключения.