Дневник А.С. Суворина - Алексей Суворин

Безволье полное, и всюду. Плеве едет в Москву объясняться с в. к. Сергеем, где рабочие беспорядки огромны, фабриканты ничего не могут поделать. Агитация рабочих перешла в другие губернии. Плеве затем едет в Полт. губ. Циркуляр ничего не говорит об его поездке. С ним Богданович.

Сегодня говорили, что убийца Сипягина — гр. Игнатьев, студ. пет. унив. Говорил Худеков. Конечно, вздор. Говорят о монахе, который являлся для свиданий с убийцей, был арестован и многих выдал. В «Прав. Вест.» распоряжение мин. вн. дел о предании военному суду убийцы, но который не назван.

Нерешительность государя доходит до того, что он соглашается не только не поощрять образование, но и сузить его. Высшее учеб. зав., построенное Тенишевым в Моховой, с программой лекций, прошло в комитете министров, а государь написал: «такие заведения неудобны в населенных местах». Смоленское земство положило ходатайствовать об обязательном образовании. Написано: «это не дело земства заниматься образованием», и Сипягин циркулярно оповестил это по России. В госуд. совете все старики, спят или ничего не понимают, напр., в юридических опросах Сипягин в совещании о технических школах настаивал на том, чтоб без его ведома не открывалась ни одна школа. Мещанинов стал за Сипягина из противодействия министру финансов.

Витте очень смущен положением. Факт равнодушия и радости после убийства Сипягина поразил его. «Он был таким хорошим человеком дома, — говорил он, — и, вообще, в личных отношениях. Но для человека другая мерка в делах общественных. Будучи совсем неумным человеком, он наделал множество глупостей, а глупости довели до революционного порядка».

13 апреля.

Вчера был у Витте. Никогда я не видал его таким подавленным, совсем мокрая курица. Говорил, что если б был приличный повод, он вышел бы в отставку. Очевидно было из его речей, что у него довольно смутные средства для того, чтоб теперь управлять. Дал мне свою записку о земстве в ответ Горемыкину. Вспоминал о Сипягине. Как частный человек — по мнению Витте — «прекрасный и благородный». Действовал искренне и иначе не мог. Он не играл комедию, не притворялся. С ним нельзя было говорить о политике: он стоял на своем и ничего не слушал. В течение последнего полугода Витте только раз говорил ему при жене его о том, что он действует неразумно. Но это не послужило ни к нему. Убийца Сипягина болен инфлуэнцией и ревматизмом в сочленениях.

О Зенгере Витте выражался так: «человек очень увлекательный поэт классицизма, но администратор никудышный».

22 июня.

Говорили, вспоминая отца. Он вступил рекрутом в лейб-гв. Преображенский полк, вероятно, в 1806 г. уже женатым на крестьянке. Петруша вспоминает командира Преобр.-Семен. полка, где папенька тоже служил, по его словам, Мих. Ив. Руцинского, которого папенька очень любил. Надо справиться в истории л.-гв. Преображенского или Семеновского полков. Командир Костромского был Слатвинский. За зевок во фронте, командир роты, где папенька был фельдфебелем, избил его по спине палками. Когда пришли в казарму, ему солдат снял рубашку и спину намочили чем-то. Командир призвал его к себе потом, сказал что виноват, что так жестоко его наказал, и поднес стакан водки. У папеньки опухла грудь после этого наказания, и этому он приписывал свое удушье. Он умер 29 июня 1855 г., упав с лошади, на 70 году.

Маменька умерла 29 марта 1887 г. Она была дочь священника Льва Соколова.

Папенька выучился грамоте сам, купил азбуку. Учил его дядька. В этой азбуке было и 4 правила арифметики, которые он знал.

Офицером он был в Костромском полку, произведен из фельдфебелей прямо в подпоручики. В поручики и штабс-капитаны произведен за отличие. При Бородине ранен в руку и ногу.

23 июня.

…Иногда ужасно хочется высказаться, может быть грубо, но все-равно как-нибудь высказаться откровенно, чтоб меня дураком не считали. Мое самолюбие постоянно уязвлялось и уязвляется. Может быть, в старости это уязвление становится невыносимым, ибо чувствуешь свое бессилие что-нибудь сделать новое, достойное, удивительное, и хочешь, чтоб тебя уважали за старое. А старое кому нужно? Его даже не замечали. Жили припеваючи, тратили уйму целую денег все на себя и для себя, эгоистично до безумия, никому не помогая, не замечая ни бедности, ни болезни, ни нищеты. Только собакам покровительствовали. Людей совсем забыли. «Разве всем людям поможешь?» Собакам всем тоже помочь нельзя, но собаки — рабы, они любят, они умеют нравиться и ростом и потребностями меньше человека.

30 августа.

Приехал в Феодосию.

31 августа.

Был у Айвазовской. Вспоминали старое. Анна Никитична рассказывала о смерти мужа. Последний день он был очень весел и возбужден. Делал планы на будущее. Пошел пешком к Морозовой, сестре своей, и играл там в карты до 11 ч. А в 5 ч. Ан. Никит, уехала к своим, три станции от Феодосии. В 12 ч. лег, внук его укрыл и получил приказание купить кое-что для праздника 1-го мая, который он готовился устроить. В час он позвонил. Горничная услыхала и пошла к внуку, Лампси. Когда они вошли в спальню, А. был уже мертв. Анна Ник. говорит, что он всегда хотел внезапной смерти.

От Бори телеграмма с просьбой удостоверить перед полицеймейстером его личность. «Крупные недоразумения» с гостиницей. Я дал ему в Курске 200 р. Оказалось, цены бешеные.

Без 10 м. 3, на 2 сентября.

Встал, чтобы записать сон. Мы — в деревне, но она не напоминает наше Никольское. Около нас дорога, до которой косогором, и затем река с мостом. На мосту стоит Л. Н. Толстой, а с ним несколько человек. Он, будто, везет в нашу типографию рукопись. Я бегу, чтоб поздравить — его с 50-летием. — «Поздравляю вас, Л.Н.» — «Ну что там», — говорит он. — «Действительно, говорю, вас и поздравлять нечего: вы можете нас всех поздравить, что вы 50 лет работаете». Беру часть рукописей и бегу домой. Разбираю их, смотрю отрывки из русской истории и еще какие-то огрызки и наброски. А время идет. Он может приехать в типографию, а я не буду там, а рукописи я взял, как будто, с тем расчетом, что успею пересмотреть их и привезу в типографию раньше, чем он туда приедет. Торопливо говорю, чтоб запрягали лошадей. Но тут извозчики возле. Один подъезжает и говорит, что довезет. Я еду и на какой то городской улице останавливаюсь около длинного одноэтажного дома, окна которого почти наравне с тротуаром. Это, будто бы, наш дом. Около него стоит Л. Н. Толстой с своими знакомыми. Окна в доме отворены. Я слезаю с извозчика, подхожу к Л.Н., и разговариваем. Вдруг из дома голос Анны Ивановны: «Л.Н., не хотите ли чаю напиться?» Думаю, зачем это она? Но Л.Н. идет в дом, за ним и другие. Входим в зал, откосо разделенный да две части. В одной идет служба, как будто, всенощную служат, в другой Л.Н. и мы все. Какой-то человек, смотрю, начинает закрывать занавесью, расписанною иконами, как на иконостасах, ту половину залы, где идет служба. Человек этот, среднего роста в сером нанковом кафтане, еще не успел задвинуть занавес, Л.Н., смотрю, надевает через голову старую епитрахиль и старую ризу и намеревается тоже служить, мне это неприятно, думаю, станут говорить, что в доме у меня служил Толстой обедню и пойдет кавардак. Я ухожу в соседнюю комнату, темную, где тоже люди стоят. Вдруг слышу голос Анны Ив., резкий со слезой: «Не сметь, не сметь, не сметь». И только эти слова. Ну, думаю. Анна Ив. затеяла скандал — не позволяет служить Толстому, и я спешу в зал. Л.Н. стоит в ризе лицом к углу, где икона, а в нескольких шагах от него Ан. Ив. и продолжает говорить: «не сметь» и еще какие то слова. Я подхожу и раздумываю, что мне делать, как вдруг вижу Горбунова: он во фраке, на груди блестит белье, сидит не к спинке стула спиною, а боком к спинке, и одна рука лежит на спинке стула Он смотрит спокойно на Толстого и Ан. Ив., а я на него и думаю, да ведь он умер. Но он такой живой, что я начинаю сомневаться в его смерти. Повернувшись вправо, вижу Л.Н. снимает ризу, борода у него вся в колючках, которые торчат из нее и придают его лицу неприятное выражение. Тут я проснулся, встал и пошел посмотреть в передним на часы, было 3 без 10 м., потом в кабинет и записал сон.