Над гнездом кукушки - Кен Кизи

с персоналом, что ему может пойти на пользу шоковая терапия, если он не признает своих ошибок. Все, что ему нужно, это признать, что он был неправ, проявить, продемонстрировать здравый смысл, и тогда он избежит такой меры на этот раз. Круг лиц смотрит и ждет. Сестра говорит, решать ему.

– Да ну? – говорит он. – Мне нужно подписать какую-то бумагу?

– Ну что вы, но, если считаете нео…

– А вы бы добавили кое-чего, чтоб уж разом все решить, – что-нибудь вроде того, что я участвую в заговоре по свержению правительства и считаю, что нет жизни слаще по эту сторону Гавайев, черт возьми, чем у вас в отделении, – ну, знаете, подобную лажу.

– Не думаю, что в этом есть…

– И тогда, когда я это подпишу, вы мне принесете плед и сигареты «Красный крест». Ёксель, да красные китайцы могли бы поучиться у вас, леди.

– Рэндл, мы пытаемся вам помочь.

Но он встает, чешет живот и идет мимо нее и черных, отступающих на шаг, к карточным столам.

– Окей, так-так-так, где же у вас стол для покера, ребята?..

Сестра смотрит ему вслед, затем идет в сестринскую будку и звонит по телефону.

Трое санитаров – двое цветных и один белый кудрявый блондин – ведут нас в первый корпус. Макмёрфи по дороге говорит с белым санитаром, словно ему все по бара-бану.

Трава плотно покрыта инеем, и два цветных санитара, идущие впереди, выдыхают пар, как паровозы. Солнце раздвигает облака и подсвечивает иней, отчего по земле рассыпаются искры. Воробьи нахохлились на морозе, ищут в искрах семена. Мы срезаем путь через хрусткую траву, через норы сусликов, где я видел того пса. Холодные искры. Норы замерзли, не разглядеть.

Я чувствую этот мороз у себя в животе.

Мы подходим к той двери, гудящей, как потревоженный улей. Перед нами еще двое, умотанные под красными таблетками; один ревет, как маленький:

– Это мой крест, спасибо, боже, это все, что у меня есть, спасибо, боже…

Другой говорит:

– Кишка не тонка, кишка не тонка.

Это спасатель из бассейна. Он тоже чуть не плачет.

Я не заплачу и не закричу. Только не перед Макмёрфи.

Техник просит нас снять обувь, и Макмёрфи спрашивает, может, заодно сделать разрез на штанах и побриться налысо. Техник говорит, размечтался.

Металлическая дверь смотрит на нас глазами-заклепками.

Дверь открывается, всасывая первого. Спасатель упирается. Тогда из черной панели в комнате выходит дымный неоновый луч, падает ему на лоб со следами шипов и втягивает, как пса на поводке. Пока дверь не закрылась, луч успевает крутануть его три раза, и лицо его комкает страх.

– И раз, – гундит он. – И два! И три!

Я слышу, как ему пристегивают голову, словно люк задраивают, и шестеренки щелкают и застревают.

Открывается дверь, и в облаке дыма выезжает каталка с первым пациентом, колющим меня глазами. Ну и лицо. Каталка заезжает обратно и выезжает со спасателем. Я слышу, как болельщики выкрикивают его имя.

– Следующая группа, – говорит техник.

Пол холодный, замерзший, мерцающий. Сверху гудит свет в длинных белых льдистых лампах. Пахнет графитной мазью, как в гараже. И кислым страхом. В комнате одно окошко, высоко, и я вижу за ним тех самых нахохлившихся воробьев, сидящих на проводе, точно коричневые бусины. Головы втянуты в перья от холода. Откуда-то ветер обдувает мои полые кости, выше и выше, воздушная тревога! воздушная тревога!

– Не вопи, Вождь…

Воздушная тревога!

– Спокойно. Я пойду первым. У меня слишком толстый череп, чтобы они меня одолели. А раз меня не одолеют, не одолеют и тебя.

Забирается на стол без посторонней помощи и раскидывает руки по тени. Нажатием кнопки ему фиксируют запястья и щиколотки, приковывая к тени. Снимают с руки часы, выигранные у Скэнлона, бросают возле панели, и они раскрываются, разлетаясь колесиками с шестеренками и длинной дрожащей спиралью, – и все это примерзает к боку панели.

Ему, похоже, ничуть не страшно. Усмехается мне.

Ему мажут виски графитной мазью.

– Это что? – спрашивает он.

– Проводящая мазь, – говорит техник.

– Умастили мне главу проводящей мазью. А терновый венец будет?

Размазывают. Он им напевает, и у них дрожат руки.

– Возьмите масло «Коренья хмеля»…

Надевают на голову обруч вроде наушников – серебряный венец, – зажимая смазанные виски. Суют в зубы кусок шланга, мешая пению.

– На байхатистом лан-о-лине.

Крутят какие-то ручки, и машина вибрирует, две механических руки с паяльниками склоняются над Макмёрфи. Он подмигивает мне и что-то говорит, бубнит, не разобрать, говорит мне что-то со шлангом во рту, пока паяльники приближаются к серебряным крышкам у него на висках – световая дуга таращит его, выгибает мостом, только запястья и щиколотки на столе, а через стиснутый шланг вопль: У-у-и-и-и! И его покрывает