Стрелок. Извлечение троих. Бесплодные земли - Стивен Кинг

– Меня подменил Мигель Басале. У него рука не такая верная, но иногда он бывает в ударе. Все у них будет в ажуре. – Хулио помедлил. – Мне любопытно, чем там закончилось. – Хулио работал в больнице шофером. Кубинец с чувством юмора, о котором, как был уверен Джордж, и сам даже не подозревал. Он огляделся. Никого из фельдшеров – из тех, кого он возил, – поблизости не наблюдалось.

– А где все? – спросил Джордж.

– Кто? Эти долбаные близнецы Боббси? А ты как думаешь, где они могут быть? Поехали в Виллидж, поблядовать с черномазыми шлюхами. Ты думаешь, она выкарабкается?

– Без понятия.

Он пытался напустить на себя глубокомысленный вид и показать, что все знает, но на самом-то деле дежурный врач и подоспевшие хирурги забрали чернокожую женщину быстрее, чем можно произнести: О Дева Мария, помилосердствуй (а именно эти слова и рвались с его губ – видок у той женщины был неважный: казалось, долго она не протянет).

– Она потеряла чертовски много крови.

– Да, хорошего мало.

Джордж, один из шестнадцати ординаторов при больнице Сестер Милосердия, входил также в группу из восьми человек, работающих по новой программе «Скорый выезд». Предполагалось, что команда «Скорого выезда» из одного врача и двух фельдшеров иной раз в критическую минуту может перетянуть чашу весов между жизнью и смертью в пользу первой. Джордж знал, что большинство водителей, медсестер и фельдшеров считали, будто зеленые ординаторы, только-только начавшие медицинскую практику, скорее гробят, нежели спасают таких «экстренных» пациентов, и все-таки Джордж был уверен, что польза от этой программы была.

Иногда.

В любом случае больница могла гордиться своей «связью с общественностью», и хотя молодые врачи, занятые в программе, были не прочь повозмущаться насчет сверхурочных (причем неоплачиваемых) восьми часов в неделю, Джордж Шейверз не сомневался, что его коллеги испытывают те же чувства, что и он сам: гордость, сознание своего долга и способности справиться с любой задачей.

А потом как-то ночью он выехал к Айдлуайлду, на место крушения самолета «Три-Стар» компании TWA. На борту было шестьдесят пять пассажиров, шестьдесят, в чем Хулио Эстевес не сомневался, – погибли на месте, – а трое из оставшихся пяти выглядели не лучше того месива, которое ты выгребаешь со дна угольной топки… с той только разницей, что тот хлам, который ты выгребаешь из топки, не стонет, и не кричит, и не умоляет тебя дать ему морфий или добить. Если ты вынесешь это, подумал он после, вспоминая обуглившиеся конечности, что валялись среди остатков алюминиевых щитков, обломков сидений и искореженной груды металла, который когда-то был хвостом самолета, с цифрой 17, большой красной буквой Т и остатками буквы W, вспоминая глазное яблоко на обожженном дорогом чемодане, плюшевого медвежонка с пуговичными глазками рядом с красной босоножкой, в которой еще была детская ножка, – если ты вынесешь это, детка, ты вынесешь все. – И он действительно справился. Справлялся, пока ехал домой. Справлялся за поздним ужином из индейки перед теликом. Заснул он без проблем, что послужило безоговорочным доказательством того, что он сумел справиться. А потом, в самый глухой предутренний час, он проснулся, спасаясь от жуткого кошмара: ему приснилось, что на обугленном чемодане лежит не игрушечный медвежонок, а голова его мамы, и глаза у нее открыты, и они тоже обожжены, и выражение у них такое же мертвое и застывшее, как в глазах-пуговичках плюшевого медвежонка; рот открыт, обнажая переломанные зубы, которые были здоровыми и безупречными до того страшного мига, когда в самолет, заходящий на посадку, ударила молния, и она шепчет: «Ты не сумел спасти меня, Джордж, ради тебя мы во многом себе отказывали, чтобы у тебя было все, мы многого не позволяли себе, чтобы только у тебя было все; твой отец уладил все с этой девушкой, чтобы у тебя не было неприятностей, а ты ВСЕ-ТАКИ НЕ СУМЕЛ СПАСТИ МЕНЯ, БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ», и он проснулся с диким криком, смутно осознавая, что кто-то дубасит по стенке, но ему было сейчас не до этого: он бросился в ванную и едва успел склониться над унитазом в коленопреклоненной позе кающегося грешника, как весь его ужин выплеснулся наружу – дымящийся и горячий, все еще пахнущий разогретой индейкой. Все еще стоя на коленях, он заглянул в унитаз и увидел полупереваренные куски индейки и морковки, которая сохранила свой первоначальный аппетитный цвет, и тут в сознании его вспыхнули алые буквы. Одно только слово:

Правильно. Именно так:

Пора кончать с этой работой по сбору костей. Пора прекращать это дело, потому что:

Пора прекращать. Как там в мультике говорил Пучеглаз: «Это все, что я могу еще вынести, но я ничего больше не вынесу». Пучеглаз попал в точку.

Он спустил воду и, вернувшись в постель, почти мгновенно заснул. Проснувшись же, обнаружил, что по-прежнему хочет быть врачом, в этом он абсолютно уверен – и это было так хорошо, что, может быть, стоило целой программы, как ее ни обзови: «Срочный выезд», «Ведерко крови» или «Угадай мелодию».

Ему по-прежнему хочется быть врачом.

Он знал одну женщину, занимавшуюся рукоделием. Из последних денег наскреб он десять долларов и заказал ей маленькую старомодную вышивку:

Да. Правильно.

Случай в подземке произошел месяц спустя.

2

– Эта дама какая-то чертовски странная, ты заметил? – спросил Хулио.

Мысленно Джордж с облегчением вздохнул. Если бы Хулио сам не затронул эту тему, Джордж, наверное, не стал бы ее поднимать. Пока что он ординатор, но в один прекрасный день он станет уже настоящим, оперившимся, скажем так, врачом, теперь он верил в это безоговорочно, а Хулио, он тертый калач, и в присутствии «тертого калача» ему не хотелось бы ляпнуть какую-нибудь глупость. Хулио бы лишь хохотнул и сказал: «Черт, я такого дерьма насмотрелся уже. Тысячу раз, детка. Возьми-ка ты лучше полотенце и оботри себе хорошенько губы, а то молоко не обсохло еще и капает».

Но, похоже, такого Хулио еще не видел. Что хорошо, потому что Джорджу хотелось поговорить об этом.

– Да уж, странновата. Как будто в ней два человека.

Он с изумлением заметил, что теперь Хулио явно почувствовал облегчение, и внезапно ему стало стыдно. Хулио Эстевес, которому в жизни только и светило, что до конца дней своих водить лимузин с парой красных мигалок на крыше, только что проявил больше мужества, чем он сам.

– А ты, док, смекалистый. Попал в самую точку. – Хулио вынул пачку «Честерфилда» и сунул в рот сигарету.

– Эта гадость тебя доконает, дружище, – сказал Джордж.

Хулио кивнул и предложил пачку.

Они покурили молча. Может быть, их напарники и в самом деле поехали «блядовать», как выразился Хулио… или, может, они просто были по горло всем этим сыты. Сначала Джордж действительно испугался, нет, кроме шуток. Но в конце концов это именно он спас женщину, а не фельдшера, и Хулио это знал, и Джордж знал, что он знает. Быть может, поэтому Хулио и дождался его. Первой тогда бросилась на помощь старуха-негритянка и еще белый парнишка, который вызвал полицию, пока все остальные (кроме старухи-негритянки) просто толпились вокруг и глазели, как будто там показывали фильм какой-нибудь, или телешоу, или очередную серию «Питера Ганна», но в конце концов все свалилось на Джорджа Шейверза, и он, перепуганный до полусмерти, исполнил, как мог, свой долг.

Женщина ждала поезд, о котором с большим уважением отзывался Дюк Эллингтон, – знаменитый поезд А. Хорошенькая молодая чернокожая женщина в джинсах и рубашке цвета хаки просто стояла у края платформы и ждала знаменитый поезд А.

Кто-то ее столкнул.

Джордж Шейверз не знал, удалось ли полиции поймать этого ублюдка, – это не его дело. Его дело – женщина, которая с криком упала в тоннель подземки перед знаменитым поездом А. Каким-то чудом она не попала на третий рельс, знаменитый третий рельс, который сделал бы с ней то же, что власти Нью-Йорка делают с плохими парнями в тюрьме «Песня песней», которые получают бесплатный проезд на тот свет на знаменитом поезде А, прозванном зеками «старина-искромет».

Боже правый, такое чудо – электричество.

Она попыталась сползти с рельсов, но времени не было, и знаменитый поезд А вкатился в станционный тоннель, визжа тормозами и изрыгая сноп искр: машинист увидел ее, но было уже слишком поздно – и для него, и для нее. Стальные колеса этого знаменитого поезда А прокатились по ее ногам и отрезали их чуть выше колен. И пока все остальные на станции (кроме белого парнишки, который бросился вызывать полицию) просто стояли и дрочили (или мастурбировали, как сказал бы Джордж), старая негритянка спрыгнула вниз, вывихнув при этом бедро (потом мэр наградил ее медалью «За храбрость»), и перетянула ноги пострадавшей своей косынкой. На том конце станции белый парнишка орал в телефонную трубку, вызывая «скорую помощь», а старая негритянка кричала из тоннеля, чтобы ей помогли, чтобы бросили, ради Христа, хоть что-нибудь, чтобы наложить жгут, и наконец какой-то белый пожилой господин делового вида нехотя уступил свой ремень, а чернокожая старуха взглянула на него и произнесла слова, которые на другой день появились крупно набранной шапкой на передней полосе нью-йоркской «Дейли ньюс», два слова, которые сделали старую негритянку подлинной героиней Америки: «Спасибо, браток». Потом она перетянула ремнем культяпку левой ноги пострадавшей посередине между тазом и тем местом, где было колено, пока его не отрезал знаменитый поезд А.