Стрелок. Извлечение троих. Бесплодные земли - Стивен Кинг

Вечером 19 августа 1959 года она заплатила за этот красивый жест половиной ног… и половиной рассудка.

6

Сначала ее что-то подталкивало, потом тянуло и, наконец, бросило в морскую зыбь, которая вскоре выросла в приливную волну. В 1957-м ее увлекла безымянная в ту пору сила, которую позже назвали Движением. Она кое-что знала об исторических предпосылках, знала, что борьба за расовое равенство началась не с момента провозглашения Манифеста об освобождении рабов, а почти сразу же после того, как в Америку на кораблях доставили первые партии рабов (точнее, в Джорджию, которая в то время была британской колонией, куда ссылали преступников и должников), но для Одетты все началось с определенного места и определенных четырех слов: Никуда я не пойду.

Дело было в городском автобусе, в Монтгомери, штат Алабама, слова эти произнесла чернокожая женщина, Роза Ли Парке, а уходить она отказалась из передней части салона городского автобуса, когда ей предложили переместиться в заднюю, предназначенную, разумеется, для всех черномазых Джимов Кроу[20]. Гораздо позже Одетта станет распевать «Никуда мы не пойдем» в толпе чернокожих, каждый раз вспоминая Розу Ли Парке и каждый раз сгорая со стыда. Так просто петь «мы», когда вас много, когда вы держитесь за руки, – это так просто даже для женщины без ног. Так просто петь «мы», так легко быть этим «мы». А в том автобусе не было никакого «мы». Тот автобус, наверное, пах старой кожей и сигаретным и сигарным дымом. Там, наверное, были вывески: ЛАКИ СТРАЙК – и: РАДИ БОГА, ХОДИТЕ В ИЗБРАННУЮ ВАМИ ЦЕРКОВЬ! – и: ПЕЙТЕ «ОВАЛТАЙН»! ВЫ УЗНАЕТЕ, ЧТО ОН ТОГО СТОИТ! – и: ЧЕСТЕРФИЛД – СМЕСЬ ПОТРЯСАЮЩЕГО ТАБАКА 21 СОРТА. 20 ПОТРЯСАЮЩИХ ПЕРЕКУРОВ. И никакого «мы» в потрясенных взглядах водителя и белых пассажиров, среди которых она уселась, и в столь же потрясенных взглядах черных из задней части автобуса.

Никакого «мы».

Никаких марширующих многотысячных толп.

Только одна Роза Ли Парке, чьи слова дали толчок приливной волне: Никуда я не пойду.

Одетта еще подумала: Если бы только и я смогла сделать что-то подобное, если бы я смогла быть такой храброй, я, наверное, была бы счастлива до конца своих дней. Но такое мужество не по мне.

Она прочитала о Розе Ли Парке в какой-то газете, но поначалу это не вызвало у нее интереса. Интерес рос постепенно. Трудно сказать, когда и как именно ее воображение поразил и воспламенил этот поначалу почти беззвучный толчок расового потрясения, которое всколыхнуло весь Юг.

Около года спустя один молодой человек, с которым она встречалась более или менее регулярно, начал возить ее в Виллидж, где несколько молодых (преимущественно белых) исполнителей народных песен, там выступающих, пополнили свой репертуар кое-какими новыми и даже пугающими песнями: неожиданно, в добавление ко всем этим древним присвистам о том, как Джон Генри взялся за молот, да так лихо, что обошел новенький паровой молот (и, надорвавшись, откинул копыта, ля-ля), или о том, как Барбри Аллен жестоко отвергла юного ухажера, изнывающего от любви (и умерла со стыда, ля-ля), появились песни о том, каково это – быть отверженным, когда тобой пренебрегают, выгоняют тебя с работы потому только, что кожа у тебя не того цвета, когда тебя упекают в кутузку и хлещут плеткой лишь потому, что ты, чернокожий, осмелился – ля-ля-ля – подсесть в закусочной Вулворта за столик к белым, в городе Монтгомери, штат Алабама.

Это может показаться абсурдным, но только тогда она стала интересоваться судьбой своих родителей, и их родителей, и родителей тех родителей. Ей не суждено было прочитать книгу «Корни»: она жила в другом мире и в другом времени, задолго до того, как Алекс Хейли ее написал, может быть, даже задумал, – однако она осознала впервые, на удивление поздно, что ее предки вырвались из цепей, в которых держали их белые люди, не так уж и давно. Конечно, сам факт она знала и раньше, но это была только голая информация, лишенная всякой эмоциональной окраски, – как абстрактное уравнение, которое никогда не затрагивало ее жизни.

Суммировав все, что ей было известно, Одетта сама ужаснулась скудости своих знаний. Она знала, что мама ее родилась в городе Одетта, штат Арканзас, в городе, в память о котором ее родители потом назвали свою единственную дочь. Она знала, что папа ее был дантистом в провинциальном городишке. Что он изобрел и запатентовал какой-то новый способ изготовления зубных коронок, а потом положил свою разработку в долгий ящик, и только лет десять спустя на нее обратили внимание специалисты и он неожиданно стал состоятельным человеком. Она знала, что он разработал еще несколько оригинальных методик в области зубоврачебной техники за эти десять лет до того, как разбогател, и еще в течение четырех лет после этого; большинство их было связано с протезированием и косметикой, и вскоре после переезда в Нью-Йорк вместе с женой и дочерью (которая родилась четыре года спустя после получения первого патента) он основал компанию «Холмс дентал индастрис», которая ныне в зубоврачебной промышленности все равно что компания «Скуибб» в области производства антибиотиков.

Но сколько она ни расспрашивала его, как они с мамой жили все эти годы до ее рождения и после, вплоть до того времени, когда они разбогатели, папа всегда уходил от ответа. Он рассказывал ей вроде бы все, но не говорил ничего. Эта часть его жизни была для нее закрытой. Как-то раз ее мама – отец называл ее просто ма или Эллис, и иногда еще Элли, когда выпивал стаканчик или был в добром расположении духа, – проговорила: «Расскажи ей о том, как в тебя стреляли, Дэн, когда ты ехал на „форде“ по крытому мосту», а он в ответ удостоил ее таким мрачным и осуждающим взглядом, что ма, которая и без того всегда чем-то напоминала бедненького воробышка, вся так и съежилась в кресле и больше не проронила ни слова.

После этого случая Одетта пару раз попыталась расспросить маму наедине, но напрасно. Если б она додумалась до этого раньше, она, быть может, смогла бы что-нибудь разузнать, но, поскольку отец молчал, мама тоже решила хранить молчание, но Одетта поняла, что прошлое для отца: все эти родственники, все эти пыльные дороги, магазинчики и лачужки с грязными полами и окнами без стекол, без самой простенькой занавесочки, все эти стычки, все домогательства и обиды, все соседские ребятишки, одетые в робы, сшитые из мешков из-под муки, – все это для отца похоронено и упрятано в памяти, как мертвый зуб под безупречной белоснежной коронкой. Он никогда об этом не говорил или, быть может, не мог говорить и сознательно погрузился в эту выборочную амнезию; их жизнь в шикарной квартире дома «Греймарл» у южного входа Центрального парка была как зубы под коронками. Все остальное тщательно скрывалось за этой непроницаемой оболочкой. Прошлое отца было упрятано глубоко и надежно, без единой щелочки, сквозь которую можно было бы заглянуть, без единой лазеечки через этот запломбированный барьер в зев откровения.

Детта знала многое, но Детта не знала про Одетту, а Одетта не знала про Детту, так что и эти гладкие зубы были сомкнуты плотно, как ворота неприступной крепости.

От матери Одетта унаследовала некоторую застенчивость, а от отца – его явную (хотя и ненарочитую) жесткость характера, и только однажды она осмелилась еще раз подступиться к нему с расспросами. Как-то вечером – дело было в его библиотеке – она сказала ему, что он ей отказывает в элементарной человеческой искренности, что ей можно уже доверять, что она заслуживает доверия. Отец оторвался от «Уолл-стрит джорнэл», аккуратно свернул газету и положил ее на сосновый столик рядом с торшером. Снял очки без оправы, положил их поверх газеты и только потом посмотрел на нее – худощавый чернокожий мужчина, такой худой, что казался почти истощенным; седые курчавые волосы уже редели на углубившихся впадинках на висках, где нежно и ровно пульсировали вены, – и сказал: «Я никому не рассказываю о той моей жизни, Одетта. Я даже не вспоминаю о ней. Это просто бессмысленно. С тех пор мир изменился, скажем так, сдвинулся с места».

Роланд бы понял.

7

Открыв дверь с надписью ГОСПОЖА ТЕНЕЙ, Роланд увидел много такого, чего он не понял, – он понял только, что это все не имеет значения.

Это был мир Эдди Дина, но сейчас он представлял собой какую-то мешанину огней, людей и вещей – Роланд в жизни не видел столько вещей. Судя по виду, вещички эти предназначались для дам, и, очевидно, они продавались: одни лежали под стеклом, другие красовались заманчивой росписью в витринах. Роланд не мог рассмотреть их как следует: мир, в который он заглянул, наплывал на него, проносясь мимо дверного проема, который теперь стал глазами Госпожи. Роланд смотрел ее глазами точно так же, как смотрел глазами Эдди Дина, когда тот шел по проходу воздушной кареты.

А сам Эдди застыл точно громом пораженный. Револьвер у него в руке задрожал и качнулся вниз. Стрелок мог бы сейчас без труда его отобрать, но он даже не шелохнулся. Стоял совершенно неподвижно – этому трюку он выучился давным-давно.