Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848 - Иван Жиркевич

В переписке моей никогда не начинал никакой ссоры и первую неприятность, мне нанесенную, всегда относил к неумышленности, возражал с вежливостью, показывая даже, что оную не замечаю. Но за повторением (увы! к несчастию!), платил утонченной взаимностью, а сие наделало мне множество недоброжелателей между лицами, занимавшими важные посты в государстве. Разбирая всегда лично переписку, при довольно свежей памяти и привычке к делопроизводству, я весьма скоро ознакомился со служащими в обеих губерниях и даже с почерком каждого из них и это иногда давало повод к необыкновенному направлению дела. Сему пример поставлю случай по Алатырю.

Выше сказал я, что я сделал представление о наградах членов обоих судов уездного и земского, как недели четыре после того, получаю следственное дело из уездного суда, о пропаже без вести в селе Астрамедовке, имение генерала Бибикова, во время бывшей там ярмарки, одного винопродавца. Дело сие, как можно было видеть по числам, поступило из земского суда в уездный на рассмотрение дня за три или за четыре до ревизии сих мест Перовским. По следствию привлечен был к оному один из обывателей Макарьевского уезда, Нижегородской губернии, и по этому поводу, в тот же день, когда приехал Перовский в Алатырь, дело выслано на дополнение в Макарьевский уездный суд. Так и отмечено в регистре, так было видно и в мою бытность на месте. Но потом опять оно возвратилось, как не подлежащее рассмотрению в Макарьеве, в Алатырь, и уездный суд, как видите, решил: «Происшествие сие за неясностью предать суду и воле Божьей».

Первое, что мне кинулось в глаза, при рассмотрении сего дела, основной рапорт сотского о происшествии. Я заметил, что он был писан рукой писца исправника, потом числа отсутствия дела, недостаток некоторых бумаг, а главное что при следствии не отыскан один из обвиненных, проживавший в то время в Алатыре, поверенный откупа, с отзывом, что будто такового лица и при откупе никогда не находилось, тогда как я, дней за пять пред тем, имел от того же лица бумагу по откупному делу, только по другому уезду.

Сообразив все сие, я сделал числом девять заметок. Экстренно, ночью, отправил на место уголовных дел стряпчего, поручив ему, немедленно, по заметкам моим, сделать на месте справки, начать доследование и каждую неделю два раза доносить мне что откроется и за чем остановилось дело. С первого шага, стряпчий открыл, что виноторговец не просто пропал без вести, но в драке с поверенным, которого будто бы не было никогда при откупе, получил сильный удар штофом в голову. Но что с ним сделано после этого, он, по множеству прикосновенных лиц, не мог обстоятельно еще дознать. Сотский рапорта в земский суд вовсе никакого не подавал, а писан оный в полиции, под диктовку исправника; лицо, прикосновенное к делу, из Макарьевского уезда, вовсе не подавало причины дело сие сдавать в тамошний уездный суд; переписка Алатырского уездного суда с Макарьевским вся из дела вынута, как будто и вовсе никогда не существовала; поверенного отыскали – одним словом дело завязалось важное. Наконец, стороной, узнал я, что со стороны откупа начались хлопоты. Уголовных дел стряпчий подпал сильному искушению: родственники пропавшего сами стали заминать дело и оно вновь запуталось до такой степени, что по приведении оного к окончательному следствию, мне ничего более не оставалось делать, как передать дело и всех прикосновенных к оному рассмотрению уголовной палаты, ибо сильное настояние с моей стороны, по случаю успокоения родственников убитого, конечно было бы принято, с неблагоприятной стороны, за утеснение. Впоследствии частно писал мне об этом Бибиков и через него я получил подтверждение дошедших до меня слухов, но дело уже находилось в Палате и решено после меня. Сам содержатель откупа секретно объяснил мне, что виноторговец умер от побоев, но родные то скрыли, и удовлетворены денежной суммой, что драка произошла в пьяном виде, зачинщиком был покойный; он был холостяк, а поверенный – человек с огромным семейством. Тайна сия, переданная мне как на исповеди, не могла уже быть принята к сведению, да и не было повода к раскрытию нового следствия.

В доказательство того, что весьма часто начальник губернии, при самых чистых и благонамеренных распоряжениях, может навлечь и иметь для себя неприятности, приведу здесь еще один случай. Выше сказал я уже, что в год, в который я прибыл в Симбирск, все лето продолжались непрерывные дожди, наконец, в последних числах августа, проведрило. В один день, в передней, я нахожу около тридцати человек мужиков, явившихся ко мне из Сызранского уезда, верст за триста от Симбирска, с жалобой на своего помещика (не упомню фамилии), что он с ними жестоко обращается и что после стоявшей непогоды, когда стала ясная погода, он не дозволяет им убирать собственных полей, а употребляет их, общим сгоном, лишь для уборки своего хлеба, в домах не позволяет оставаться даже больным женщинам, а что у одной, от вынужденной работы, от усиленных трудов и наказаний, умер уже грудной младенец. Все явившиеся мужики, как на подбор, годились в рекруты. Приняв в соображение отлучку их в удобное время из-за такого дальнего расстояния, их свежий вид, чистоту и опрятность одежды, я не мог вывести иного заключения, что тут кроется какой-нибудь умысел. Спрося каждого из них отдельно, когда, сколько и каким образом помещик его наказывал и, получив утвердительное показание от одного, я спросил: давно ли?

– Дней пять назад.

– А больно?

– Очень жестоко!

– Раздевайся, – на теле не было и следа от недавнего наказания.

Призвав полицеймейстера, я приказал показание крестьян записать в подробности, а объявившего себя наказанным, немедленно, при полиции, в присутствии прочих, наказать розгами и в тот же день отправить их к помещику, с двумя жандармами, рассчитав переходы по 25 верст в сутки, без растагов. А как ими был сделан извет в уголовном происшествии, то хотя оному я и не мог дать веры, но почел себя обязанным дело сие исследовать в форменном порядке. Справившись с законами и с предшествовавшими примерами, я почел не только возможным, но даже должным, возложить заботу сию на уездного предводителя Сызранского уезда Б-ва, и в самых приличных и вежливых выражениях поручил ему это дело, оговоривши произвести оное «при уездном стряпчем», вовсе не предполагая, чтобы выражение сие могло бы служить поводом или мыслью к личному оскорблению Б-ва. Но к удивленно моему, в тот же день, приехав ко мне, он объявил, что считает себя оскорбленным подобным выражением в бумаге и если я хочу предоставить ему сие дело, то чтобы я уволил его от участия с ним стряпчего. Сколько я ни старался успокоить его, доказывая, что и цели я не мог иметь к огорчению его, он упорно стоял на своем. Впоследствии я узнал, что у него были какие-то личности со стряпчим, чего он не хотел мне открыть. Стараясь сблизиться с Б-м в понятии моем о его и моих обязанностях, я счел нужным обратиться к посредничеству губернского предводителя дворянства, генерал-майору Григорию Васильевичу Бестужеву[462] (брату управляющего удельной конторой). Но как я был поражен его отзывом, что и он находит выражение «при уездном стряпчем» для предводителя неприличным, основываясь на том, что он очень хорошо и сам понимает значение сего слова, ибо на службе состоял при дивизионном начальнике. Как я ни уверял г. Бестужева, что я, как начальник губернии, все мои распоряжения произвожу при прокуроре, подлежу его контролю и не только не считаю этого оскорбительным, но, напротив, спасительным как для себя, так и для тех, к кому относятся мои действия, но все было тщетно. Бестужев и Б-ов стояли на своем, чтобы уничтожить слово «при» и заменить его приличным с.