Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848 - Иван Жиркевич

В пять лет моего губернаторства ни одного разу не случилось мне слышать возражения. Когда дело поступало ко мне вновь с выпиской, я надписывал: «представить в Правительствующий Сенат с прежней резолюцией». На сие тоже давалось три дня сроку и когда вносили ко мне для подписи в Сенат донесение с выпиской, то всегда прилагалось и первое донесение. Я неотменно прочитывал в подробности выписку, заглядывал в свод законов, который, с делом вместе, всегда тоже вносился, и закладывались листы приводимых статей, и в четыре года, представя в Сенат более 50 дел, по обеим губерниям, в особенности при начале управления моего каждой, ибо когда применялись ко мне, то действовали с большей осторожностью, мне не пришлось ни одного раза, чтобы Сенат не утвердил моего мнения или сделал бы какое-нибудь замечание.

Сия утренняя работа продолжалась обыкновенно до 8 часов утра, к которому часу оставались не оконченными иногда только одни уголовные дела, а иногда захватывало и некоторое количество дел уездных судов. В 8 часов извещали меня, что жена встала и я шел к ней пить кофе. В это время секретарь входил ко мне в кабинет, собирал рассмотренные бумаги, и то, что уже подписано; пробегал те, у коих были загнуты углы и всегда подчеркнутые карандашом, каковых бумаг бывало по две, по три, но не помню, чтобы доходило до пяти. А когда я входил в кабинет для одевания, тогда он спрашивал о моих замечаниях на загнутые или докладывал то, о чем ему нужно было особое от меня разрешение. Одевшись, принимал я рапорты полицеймейстера, экзекутора, тюремного и больничного смотрителей, и затем мой кабинет был открыт уже для каждого нуждающегося в объяснении со мной. Ждать в передней или в приемной никогда и никого не заставлял: если докладывали мне о лице, заслуживающем личного внимания, в ту же минуту я приглашал его в кабинет. К незначительным просителям я выходил тоже тотчас, для чего строго от меня было приказано, чтобы и самый простой проситель никогда не стоял бы на крыльце, а немедленно вводим был в покои. Со всеми просителями я объяснялся приветливо и ласково. Прошений на простой бумаге не принимал ни от кого, кроме тех, кои, объясняя мне замедления своего дела в губернском правлении, просили моего особого на то внимания; от таких я брал записки и на простой бумаге. Поданное просителем прошение я лично и при нем всегда прочитывал до конца. Случалось читать по 4 листа мелкого почерка и вдруг я находил, что проситель до меня не обращался еще к нижним полицейским управлениям, в таковом случае я всегда отказывал первоначально на словах, возвращая тут же и прошение; но при малейшем настоянии, делал пометку на просьбе: «передать в губернское правление» и там неупустительно приказывал возвращать прошения, со взысканием за гербовую бумагу. Этим способом я избегал излишней назойливости просителей, что замечательно в особенности по Витебской губернии, где евреи, при малейшей потачке, не дадут начальнику вовсе покоя. Если в числе пакетов попадалось мне безымянное письмо или донос, как бы важен он ни был, прямого хода никогда не давал, а надписывал всегда оставить без внимания. Но под рукой на дело обращал особое внимание и но оному, буде нужно, действовал.

В губернское правление я ходил непременно каждый день в 12 часов и не позже первого часа, а в другие отделения управления губернии оттуда уже и только тогда, когда предстояла в том особая нужда. По прибытии моем туда, перед моим стулом, лежали уже не пропущенные мною журналы и по заметкам моим я обращался с расспросами к тому лицу, которое занималось этим делом. Большей частью вопросы заканчивались простым пояснением и журнал подписывался тут же. Иногда, но весьма редко, не соглашаясь с мнением того советника, который вел дело, я требовал мнение других его сотоварищей и слушал, при разногласии, их диспут. Если производитель дела настаивал на своем мнении, я тут же брал дело, перечитывал спорные статьи, соображал законы и, или соглашался с мнением делопроизводителя, тогда спрашиваемого, не хочет ли протестовать подписывал, или в противном случае предлагал, занесенную уже по журналу резолюцию – уничтожить, а записать мое личное предложение к исполнению, предоставляя без сердца, на волю каждого, протестовать против моего предложения. Замечу здесь, что мне в четыре года один раз случилось видеть протест против себя исправляющего должность Витебского прокурора, но я протест его оставил без внимания, а он не осмелился его повести далее, как бы это надлежало по закону. По тем делам, по коим подавались мне записки для напамятования, я в тот же день неупустительно требовал дело, пробегал его по листам в присутствии, убеждал советника к ускорению и дело велось осмотрительнее.

В частном обращении моем, как губернатор, я не дозволял себе ни с кем и никакой фамильярности. Из составленных мною знакомств в Симбирске и в Витебске я назову – в первом только генерал-майора Ивашева и князя Баратаева, у которых в доме я бывал иногда без предварительного приглашения, а в последнем т. е. в Витебске, решительно ни у кого. Всякого помещика и чиновника, делавшего мне честь предварением в знакомстве, я удовлетворял тотчас же контрвизитом и приглашал, один раз навсегда, посещать меня, когда угодно, но в особенности в объявленный день, который постоянно, на неделе, назначен для вечерних у меня собраний. Значительным людям делал особые визиты в день их семейных праздников, а другим только в праздники Рождества Христова и Светлого Воскресенья. В эти праздники, я не обходил уже ни одного лица, никогда не разбирая визитных карточек или записок о приезжавших ко мне в первый день. На другой день, по порядку домов, объезжал всех и тех, которые были и не были у меня. О делах и об начальниках моих никогда и ни с кем не разговаривал, кроме тех лиц, до которых те дела относились. Если встречал кого либо из молодых людей, по легкомыслию начинавших иногда знакомство (выражусь откровенно): «нахальством», останавливал на первом шагу холодностью и сухим приемом, а в случае настойчивости резко и даже повелительно останавливал, не взирая ни на род, ни на состояние.

В переписке моей никогда не начинал никакой ссоры и первую неприятность, мне нанесенную, всегда относил к неумышленности, возражал с вежливостью, показывая даже, что оную не замечаю. Но за повторением (увы! к несчастию!), платил утонченной взаимностью, а сие наделало мне множество недоброжелателей между лицами, занимавшими важные посты в государстве. Разбирая всегда лично переписку, при довольно свежей памяти и привычке к делопроизводству, я весьма скоро ознакомился со служащими в обеих губерниях и даже с почерком каждого из них и это иногда давало повод к необыкновенному направлению дела. Сему пример поставлю случай по Алатырю.