Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848 - Иван Жиркевич

– Губернатор принял на себя обязанность повытчика, а секретарь и тут не захотел быть только настоящим ему помощником.

Но дело обошлось одной лишь угрозой. Регистр наш сократился с небольшим до 800 номеров. Призвав обоих гг. исправников, спросил я старого:

– За что отрешен Перовским?

– За большое накопление дел.

– Но вы видите, что теперь мной открыто дел не так много, почему же вы не приняли мер?

– Что делать, ваше превосходительство! Наше дело заключается чтобы ехать в уезд с Флиге (жандармом), с Бестужевым или исправлять дороги! А поверять секретаря не имел сам ни одной свободной минуты!

И то справедливо…

Милостивые государи! Дайте средства, устраните личности и тогда уже судите, отрешайте и взыскивайте! Я не спорю, что есть злоупотребления и что они велики. Но требовать, чтобы вовсе злоупотреблений не было, решительно невозможно! Смотрите всегда справедливым взглядом; если преемник лучше предшественника, благодарите искренно его за это и безвременно опасайтесь упрекать и взыскивать, но старайтесь поощрять. Это одно только может хотя несколько исправить старое, а уничтожить решительно невозможно. Я держался правила, при вторичной и последующих ревизиях присутственных мест, пожуривши за упущения, всегда спрашивать начальствующих:

– Я вас теперь бранил за то, что нашел, но, быть может, я не видал того, что вы улучшили в этот промежуток времени. Укажите. – И если мне указывали, всегда взвешивал улучшение против запущения и старался поощрять видимо старавшихся служить правдой. Там, где находил я архивы вовсе не существующими, я не требовал, чтобы к будущему моему приезду они были совершенно образованы, но настаивал, чтобы положено было начало разбору старых дел и чтоб новые складывались уже в совершенном порядке, – и впоследствии находил оные если не вполне совершенными, то, по крайней мере, имеющими хотя несколько пристойный вид. Производители дел, хвастая мне сим, сами уже охотнее занимались сим делом и вперед само по себе все подвигалось к улучшению.

Удельное начальство сделало большую ошибку, приняв казенных крестьян под свое ведомство. Оно распорядилось немедленно привести в известность их земли через служащих землемеров и в том же году завело общественную запашку, принесшую важнейшую пользу для управления. Если бы это было сделано тогда и в отношении лашман, оно конечно бы принесло такую же пользу, при всей предполагаемой неудобности к оному, по случаю принадлежавших, на правах собственности, лашманам земель. Но департамент, приведенный в сомнение, донесением Бестужева о первом неповиновении лашман, первоначально думал, в этих селениях, общественной запашки не вводить. Когда же Перовский усмотрел, что я с лашманами, по упомянутому происшествию, справился без особых усилий, он предложил Бестужеву попытаться, нельзя ли и их земли также привести в известность, в общей сложности, при каждом селении, не употребляя к тому казенных землемеров, а только посредством сельских властей и употребляя к сему не межевые цепи, а просто веревку. Предположение сие началось приводиться в исполнение в конце лета, перед самым отъездом Перовского из Симбирска. Лашмане согласились на сие без сопротивления, но между ними начались уже различные толки:

– Отчего в удельных деревнях меряют землю чиновники, а у них старосты, сотские и десятские?

Слухи о сем дошли и до Перовского, а он, уезжая, сказал Бестужеву:

– Это я предоставляю вашему личному благоразумию; но предваряю вас, что если вы устроите мне запашку и у лашман, то нет награды, на которую вы не имели бы права в глазах моих и князя Волконского, и я обещаю вам все, что вы сами себе пожелаете!

Обмерение лашманских земель производилось целую осень, а в декабре Перовский, приехав в Казань, вызвал туда к себе Бетужева, который объявил, что дело идет успешно и дал слово, что весной у лашман будет введена запашка. Перовский приказал ему войти с представлением о сем предположении, и Бестужев в последних числах декабря представил о сем в департамент, а сей последний, разрушая положительно множество других статей, вошедших в то же представление, относительно введения запашки, отвечал: «на предположение ваше ввести весной и у лашман общественную запашку, если не предвидится особого затруднения, департамент изъявляет свое согласие».

По губернии уже пошел слух, что лашмане об этом толкуют. Мне не оставалось ничего более, как выжидать, не смыкая глаз, и быть вообще наготове. В первых числах апреля я узнал, что в одном лашманском селении, когда стали нарезывать землю для запашки, один удельный чиновник едва успел уехать от происшедшего при том волнения, и Бестужев сам отправился на место.

21 апреля является ко мне сам Бестужев и объявляет, что за 95 верст от Симбирска, в одной лашманской волости, произошло возмущение: департамент предписал ему учредить общественную запашку, крестьяне не повинуются,[464] прогнали его помощника, да и он лично не мог успеть их образумить, а потому просит меня в настоящем случае оказать ему содействие, дав, сколь можно, сильнейшую военную команду в его личное распоряжение. Выслушав Бестужева, я заметил, что он все еще что-то от меня скрывает, я просил его войти ко мне отношением на бумаге. Он тут же вынул отношение и передал его мне. Бумага начиналась следующими словами: «Вследствие высочайшего повеления о введении в лашманских селениях общественной запашки,…» и заключалась требованием о командировании на место двух рот гарнизонного батальона и 25 конных жандармов. Объявя, что я сделаю мое распоряжение, в ту же минуту приступил к предварительному приготовлению, но, образумясь, что лашманские земли, как их собственность, не подлежат прямому ведению конторы, я решился истребовать от Бестужева копию с того предписания к нему его начальства, в котором указано «высочайшее повеление». Бумагу сию из предосторожности я велел приготовить у себя в кабинете и отправил под большим секретом к Бестужеву. На откомандировку команды все бумаги были уже готовы, но я ожидал его ответа. Прошел день, я сделал повторение моего требования – ответа опять нет! Повторил другой раз. Получаю отзыв от помощника управляющего удельной конторой с приложением выписки некоторых статей представления Бестужева, сделанного им в декабре месяце, и список с отзыва последнего, где, как я выше сказал, разрешение о запашке сделано условное. Видимо, что «о высочайшем повелении» нигде не упоминалось. В заключение же своего отношения помощник управляющего писал, «что сам управляющий выехал для обзора удельных имений по уездам, но куда – ему неизвестно». Признаюсь, обстоятельство сие сильно меня встревожило и привело в недоразумение. Через час дошли до меня слухи, что Бестужев ускакал в Петербург, но я этому никак не мог дать веры. Пригласив к себе штаб-офицера корпуса жандармов Стогова, я просил его немедленно отправиться на место, в ту волость, где произошло неповиновение, дав строжайшее предписание буинскому исправнику по сему предмету поступить в непосредственное сношение и под начальство Стогова, а сам решился ожидать от них обоих донесений. Между тем отнесся настоятельно, чтобы меня известили, где находится Бестужев, ибо я имею необходимость в личных своих с ним сообщениях, на что помощник повторил отзыв о своем неведении, куда девался его начальник, и другой бумагой извещал меня, что до сведения конторы доходят слухи и даже получено донесение из одной волости, собственно удельной, по секрету, что и там начинается волнение, ибо удельные крестьяне, видя потворство губернского начальства лашманам, тоже думают сами отказаться от своей запашки; а из лашманских селений, куда были командированы удельные чиновники, управлявший конторой призывает оных выехать.