Великий лес - Борис Саченко

— Не надо было нам никуда из дому уходить.

— Ты так думаешь? — повернулся к ней отощалый, давно не бритый Андрей Макарович.

Алина Сергеевна ответила не сразу. Молчала, не поднимала от земли глаз. Потом все же проговорила:

— Видишь, отступают наши… Холода на носу, а перелома в войне все нет.

— А при чем тут холода? — недоуменно смотрел на Алину Сергеевну Андрей Макарович.

— Да вроде бы и ни при чем… Я думала, до холодов наши погонят немцев назад. И мы… сможем в Великий Лес вернуться…

— Мы в любое время можем вернуться. Кто нам запрещает?

Повеселела Алина Сергеевна, подняла глаза на мужа, посмотрела с надеждой, тепло и открыто.

— Так давай… вернемся.

На этот раз долго молчал Андрей Макарович. Сидел и о чем-то упорно, сосредоточенно думал.

— Вернуться, оно, конечно, можно, — произнес медленно, с раздумьем. — Только Кухта этот мне покоя не дает…

— А что тебе Кухта? — сказала Алина Сергеевна. — У него своя жизнь, у нас — своя. Он как уж знает, а мы… По-своему жили и будем жить. Да если на то пошло, он же в Минск собирался уезжать. Туда, где издательства, театры… «Чтоб далеко вокруг было видно — меня все видели и я всех видел». Помнишь?.. Так, может, его уже и нет в Поташне. А не уехал, так уедет…

И поскольку Андрей Макарович ничего лучшего предложить не мог — согласился, обронил свое привычное:

— Ну и пусть!

Алина Сергеевна так и вскочила с насиженного места. Заговорила, заворковала ласково:

— А что мы с тобой выходим? От добра добра не ищут. В Великом Лесе нас все знают и мы всех знаем. Если что — и помогут, и на защиту встанут. Что другим, то и нам…

Уловив недовольный взгляд мужа, Алина Сергеевна осеклась, оборвала себя на полуслове, села на место…

Спустя какую-нибудь неделю они были дома, в Великом Лесе. Отперли хату, вошли, — не выдержала Алина Сергеевна, заплакала, разрыдалась:

— А я думала, не вернусь уже сюда, не увижу этих стен… Боже, сколько тут переговорено, пережито!

— Обожди радоваться, — глухо произнес Андрей Макарович, останавливаясь, как будто не свой порог переступил, а чей-то чужой.

— Как не радоваться, дома же мы. И немцев здесь нет. Мы от них бежали, а они… Видишь, так и не появились.

— Появятся, — все больше мрачнел Андрей Макарович, — видно было, переживал, что вырваться, уйти от оккупантов не удалось.

VII

Клавдия объявилась в Великом Лесе под вечер. Остановила подводу у двора Дорошек, спросила, обернувшись к Змитру:

— А с лошадьми, с телегой что делать будем?

— Как что? — не понял, вытянул по-гусачьи голову Змитро. — Правь во двор, сгодятся нам еще и кони, и телега.

— А я думала в колхоз подводу гнать, — призналась Клавдия.

— Какой еще колхоз! — обозлился Змитро. — Колхозов давно нема. Кончились колхозы…

Клавдия тихо, довольно рассмеялась, слезла с воза, отворила ворота, въехала во двор, принялась распрягать лошадей.

Услыхав, должно быть, что-то необычное во дворе, на крыльцо вышел свекор, Николай. Заложив руки за спину, смотрел то на Клавдию, то на приехавшего с нею человека, который невозмутимо стоял около воза.

— Что, воротилась? — спросил Николай, улучив момент, когда Клавдия, не выдержав его взгляда, сама обернулась к крыльцу.

— Ага, приехала, — нарочито весело, как бы с издевкой ответила Клавдия. Знала, отлично знала, что больше всего интересует свекра, но молчала, делала вид, будто ничего не понимает.

Тем временем Змитро, освоившись, осмелев, взял из рук у Клавдии сбрую, подошел с нею к Николаю, приказал:

— На, в сени неси.

— Что-о? — взъярился старик. — А ты… Ты кто такой?

— Я? — издевательски усмехнулся Змитро. — Клавдия, скажи ему, кто я такой. — И расхохотался во весь голос.

— Муж мой новый, Змитро Шламак. Прошу любить и слушаться, — не то потешаясь над стариком, не то всерьез сказала Клавдия.

— Муж новый? — отступил на шаг Николай. — А Пилип?

— Пилип к другой ж… прилип, — продолжал хохотать Змитро.

Захохотала, залилась смехом и Клавдия. Да так весело, беззаботно, будто речь шла не о законном ее муже, с которым прожила без малого десять лет, а о каком-то безвестном шалопуте.

Замахал руками Николай, перекрестился.

— Побойся бога, При живом… новый муж…

— Ага, — все с той же деланной веселостью, с ехидцей ответила Клавдия. — При живом… новый…

— А если Пилип… вернется?

— Женим Пилипа. На другой женим, — хохотал на весь двор Змитро. Да так нагло, с вызовом, что Николай не сдержался — сжав кулаки, пошел на незваного гостя.

— Кто ты такой, чтоб гоготать, командовать тут? — прохрипел Змитро на глазах изменился лицом — бросил на завалинку сбрую, перестал хохотать. А в следующую секунду сгреб старика в охапку, швырнул наземь, предупредил:

— Ни на шаг не подходи. Подойдешь, руку подымешь — убью!

Засопел, зашмыгал носом Николай, встал с земли, медленно, припадая на левую ногу — ударился, падая, о завалинку, — ни на кого не глядя, молча потащился на свою половину.

Какое-то время на дворе была тишина.

— Х-ха, — первым подал голос, усмехнулся Змитро, — думал меня на испуг взять. Не на того нарвался. Что-что, а драться я умею.

— Еще как! — улыбнулась, довольная, Клавдия. — Ну и сила же у тебя. Только дотронешься до человека, а он — брык! — уже на земле.

— Да это ж так, без охоты, — скромничал Змитро. — А если б захотел, если б меня в злость ввели… Как пушинки, как мухи разлетались бы… О, на меня один раз вчетвером напали! Посмотрела бы, что я с ними сделал! И сами больше в драку не полезут, и другим закажут.

Лошадей отвели в хлев, сбрую внесли в сени. И не успели к себе войти, как распахнулась калитка — прибежали Матей Хорик и жена его, Мальвина. И прямо к Клавдии, давай расспрашивать наперебой — где их дочь, Надя, почему вместе с ними не приехала?

— Будет ваша Надя дома, погодите, — успокоила Клавдия соседей.

— Когда, когда будет? — не терпелось тем узнать.

— Ну, не зазимует же там с коровами, вернется. Со дня на день ждите.

— А почему не вместе вернулись?

— Потому что у нее своя дорога, а у нас — своя.

— А как она там? Все у нее ладно?

— Да не беспокойтесь. Вот только самолеты немецкие бомбят часто.

— Самолеты… Бомбят? — запричитала Мальвина. — Дак чего ж она не утекает?..

— Хромой черт этот, Хомка, не велит. О колхозных коровах печется. Да ничего, прижмет — и он убежит. Все бросит и деру даст.

— Так пускай бы утекали, — с подвыванием причитала Мальвина. — А то ж и убить могут… И зачем было мне, бедной головке моей, отпускать Надю с теми коровами, пускай бы, как другие, дома сидела, никуда не совалась бы-а-а…

— Они что, у Днепра? — спросил Хорик.

— Ага, переправляться хотели.

— Уж я знаю, что там за пекло. Сам был, видел…

И понуро, втянув голову в плечи, побрел со двора.

За ним, немного погодя, не переставая причитать, подалась и Мальвина.

А Клавдия и Змитро направились в пристройку, И несколько дней их больше никто не видел, потому что они никуда и не выходили. А если и выходили, лишь по нужде, за хлев. Только и слышно было, как выла, заходилась не то от слез, не то от смеха Клавдия, день ли, ночь ли на дворе, и люди не могли взять в толк, чего она так кричит — бьет ли, душит ее тот приблудный, никому не известный Змитро Шламак или ласкает. И диву все давались, потому что такого не бывало еще в Великом Лесе. Подумать только — при живом муже привести в хату чужого человека и днями, ночами напролет выть, хохотать на всю деревню!

Старые люди крестились, молодые усмехались, особенно когда Хомкину Парасю у Дорошкиной хаты видели: чего, мол, она там подсматривает? А Парася, сгорбившись, сновала вдоль забора, все Клавдию никак поймать не могла, расспросить, где муж, Хомка, когда он домой воротится. Заходить же в хату не осмеливалась: чего доброго, и ее так же толкнет, швырнет наземь новый Клавдии мужик, как швырнул, сказывают, давеча Николая Дорошку.

VIII

Николай Дорошка, лежа поверх постели, тоже слышал, хорошо слышал, что делалось по ту сторону сеней — не на его, а на Пилиповой половине. И бранился на чем свет, уши подушкой затыкал.

«Это ж подумать только!.. Кого в дом привела! И молчи, слова не скажи! Убьет! Такой не сжалится, не-ет! Да и кто я ему, чтоб меня жалеть? А терпеть… Как тут вытерпишь? Чтоб в моей хате сынова жена… собачью свадьбу справляла?»

Крестился Николай, просил, молил бога: «Боже, праведный и единый, помоги! Кто ж еще мне поможет, как не ты? Сам видишь, слышишь, какое распутство на твоих глазах творится. И это мне на старости лет, когда помирать пора. Чем я прогневал тебя, боже, за что, за какие грехи ты меня так жестоко караешь?.. Я ж никогда от тебя не отрекался, ни в самые счастливые, ни в самые черные дни мои. Помнил, всегда помнил…»