Витязь на распутье - Валерий Елманов

Словом, все правильно.

– А он сам знает о том, кто его отец? – поинтересовался я.

– Я не сказывала, а боле ему узнать не от кого, – пожала плечами она и осеклась, сообразив, что проговорилась.

Я деликатно отвел взгляд в сторону, чтобы она ничего в нем не прочитала. Правда, чуть погодя пожалел об этом, поскольку услышал глухой голос игуменьи:

– Ну да, так оно все и было…

Я повернулся к ней. В глазах слезы, но в то же время и непреклонное упрямство, да и голова не опущена, а напротив – горделиво вздернута.

– Осуждаешь? – В голосе явственно прозвучал легкий вызов.

– Кто я такой, чтоб осуждать, – возразил я. – Сказано в Писании: «Не судите, да не судимы будете». А… Александр, пожалуй, если б знал, то лишь гордился бы своей матерью.

– Благодарствую, князь, – сдержанно поблагодарила она меня и заметила: – Как погляжу, ты весь в батюшку пошел. – И она прикусила губу.

Мне стало неловко, и я постарался сменить щекотливую, да вдобавок и неприятную для обоих тему, заметив, что Константин Юрьевич не раз рассказывал мне о ней, притом всегда только в самых лестных тонах. В подтверждение своих слов привел наглядный пример – если бы не знал, что она тут настоятельница, то какого рожна поперся бы за тридевять земель от Новгорода, когда совсем под боком имелись и Богородичный девичий, и куча других женских обителей.

Понравилось. Улыбнулась. Но не удовлетворилась услышанным, жадно потребовав подробностей – что еще рассказывал о ней мой батюшка. Пришлось изобретать на ходу. Мол, не раз говорил, какая она умная, красивая и добрая, а как-то обмолвился… Я склонился поближе и заговорщическим шепотом произнес:

– Одно плохо – счастья бог не дал. Все при ней, только дураку в жены досталась. Жалел он тебя, матушка, вот что, и сильно жалел.

Бог ты мой, сколько радости было на ее лице. Даже прослезилась, хотя и попыталась это скрыть, принявшись энергично сморкаться и приговаривая, что хворь, скрутившая ее по осени, хоть и миновала, да не до конца – и насморк, и глаза иногда слезятся.

А вот ее просьба взять с собой Александра мне показалась странной. Нет, если бы она не знала, куда я еду и зачем, – одно, но в том-то и дело, что, оказывается, игуменья уже успела все это выяснить у Ксении. Чудно. То сынишка с превеликим трудом добивается разрешения выехать по торговым делам в Великий Новгород, а тут…

Выяснилось все спустя пару минут, когда она рассказала о тяжелой болезни, которую перенесла всего пару месяцев назад. В подробности настоятельница не вдавалась, но я так понял, что это было воспаление легких. Ей удалось выкарабкаться, причем именно из-за Александра – очень уж ее беспокоила его неустроенность. Тяжелая болезнь и заставила ее призадуматься – что с ним будет дальше, если с ней случится беда. А подумав, пришла к выводу, что как ни крути, а надо его как-то куда-то пристраивать, да поскорее, и решила, что, как только оправится, первым делом займется его дальнейшей судьбой.

– Мыслю, что болезнь та знаком божьим была, – подытожила она. – Я уж было помышлять начала о Богородичном Успенском монастыре – все рядышком. Одна беда – сам он того не желал. А тут и ты нагрянул. Я тебя егда углядела, так враз и поняла – вот он, второй знак, кой мне господь подал. Выходит… – И она развела руками.

Пришлось напомнить о войне, но ее это ничуть не смутило. На пару секунд, не больше, она помрачнела, но затем сурово поджала губы и заявила, что ныне мужчине, кой не смерд, не ремесленник и не купец, жить на Руси и не быть ратником али воеводой возможно лишь в трех случаях – если он убогий телом, юродивый духом или принял постриг. У нее же Александр ни то, ни другое, ни третье, вот и выходит, что как ни крути, а вовсе без войны ему никак не обойтись.

– Но я чаю, уж братца свово ты убережешь?! – просительно обратилась она ко мне и даже, сложив ладони, прижала их к груди, словно собиралась на меня молиться.

– В пекло не пошлю, держать буду только при себе и сделаю все, что от меня зависит, – заверил я ее, – но и обещать не стану. Тут ведь достаточно одной шальной пули, и все.

– Если шальная угодит, стало быть, воля божья, – печально кивнула игуменья. – А вот что при себе с бережением держать станешь, за то тебе низкий поклон. – И она встала с лавки, но я успел догадаться о ее намерениях и удержал.

Честно говоря, взваливать на себя столь большую ответственность не хотелось бы. Да и сходство тоже слегка удручало – хорошо хоть, что он намного старше меня, да и борода длиннее, а то вообще было бы черт знает что. Но в любом случае придется признать его своим родичем – это однозначно и обсуждению не подлежит. К тому же мне и впрямь было жаль Александра. Ну что он тут видел за свои тридцать два? Несколько торжищ в Великом Новгороде, городские храмы с монастырями, а все остальное время – тоска зеленая.

Разработкой его легенды – надо же как-то было объяснить его разительное сходство со мной, которое непременно подметит народ, – я занялся с самого утра. Придумалось на удивление быстро, и я пошел согласовывать версию с матерью настоятельницей – вдруг кое-что не понравится.

А начал с того, что он является моим двоюродным братом, за которым я сюда и приехал, получив ее письмо, а звать его Александром… Алексеевичем. Игуменья при этих словах удивленно поглядела на меня, но я заявил, что биография моего батюшки кое-кому слишком хорошо известна, поэтому отчество лучше изменить во избежание пересудов и сплетен.

– А… почему Алексеевич? – озадаченно спросила она.

Ну не буду же я ей объяснять, что так звали моего папу и раз я сменил отчество на Константинович, то пускай у него будет обратный процесс. Однако нашел что сказать, и вышло довольно-таки неплохо:

– В миру матушку игуменью, коя сделала для него столь много доброго, звали Анной Алексеевной, а потому будет справедливо, если он в память о ней возьмет себе отчество ее отца.

Настоятельница с благодарностью на меня посмотрела, согласно кивнула и… вновь принялась усиленно сморкаться. Ну да, последствия тяжелой болезни, помню. По счастью, приступ насморка вкупе со слезящимися глазами прошел быстро, и я принялся излагать далее.

Итак, батюшка Шурика, как я мысленно окрестил своего двоюродного братца – разумеется, тоже князь Мак-Альпин, – в юности, путешествуя по морю вместе с беременной женой, попал в жуткую бурю. Надежд на спасение уже не оставалось, и тогда он дал обет, что если удастся уцелеть, то подарит богу своего будущего ребенка, которого обязуется постричь в монастыре, причем в первой же обители, которая встретится ему на пути. И стоило только ему поклясться в этом на Евангелии, как море мгновенно утихло, а к вечеру этого же дня корабль подплыл к берегу, на котором он увидел чудный монастырь.

Более того, уже на следующий день его супруга разрешилась от бремени, родив ему крепкого здорового сына, которого он незамедлительно окрестил в этой обители, оказавшейся православной. Правда, знающие люди, узнав об обете князя Алексея Юрьевича, тут же пояснили ему, что, в отличие от латин, постриг в православии является исключительно добровольным и осознанным делом.

Вообще-то это было самое слабое место в моем рассказе, ибо у католиков постриг тоже является добровольным, но, учитывая отношение к ним со стороны русского населения, свалить на поганых было самым простым вариантом.

Продолжая свой рассказ, я добавил, что вдобавок этому препятствию заупрямилась и его жена, которую звали… Анна. При этих словах у настоятельницы снова начался приступ неудержимого насморка и заслезились глаза.

Я же продолжал вдохновенно вещать, что матушка малыша умолила своего мужа не быть столь жестокосердным. Дескать, коли постриг сына все равно откладывается, а место здесь худое, ибо со всех сторон грозят острыми саблями басурмане-иноверцы, то пусть он дозволит ей путешествие на святую Русь. Там православная вера в почете, и она пристроит своего сына на воспитание в какую-нибудь обитель, в которой его не только научат уму-разуму, но и внушат мысли о добровольном постриге. Муж разрешил.

Вот тогда-то она, побывав повсюду, остановилась мыслями на Горицком Воскресенском монастыре, осиянном славой своих великомучениц, одна из которых, по имени…

Я умолк буквально на секунду, подбирая имя почуднее, чтоб с вывертом, но помогла настоятельница. Радостно просияв, она уверила меня, что тут-то особо ничего не надо выдумывать, ибо они и в самом деле имелись, достаточно вспомнить… и принялась сыпать именами.

Ну да, я же совсем забыл, что в том монастыре, как рассказывал мой дядька, осенью тысяча пятьсот шестьдесят девятого года приняла мученическую смерть урожденная княжна Хованская, выданная замуж за Андрея Ивановича Старицкого – младшего дядьку царя Ивана Грозного. Прибывшие из Москвы палачи усадили ее, еще нескольких боярынь-монахинь и мать игуменью в ладью, нагруженную камнями, и пустили ее в Шексну. Едва судно отошло от берега, как сразу пошло ко дну.