Кинбурн - Александр Кондратьевич Глушко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Несколько шебек под полными парусами курсировали посередине лимана, но ни одна из них не подходила близко к Кинбурну.
— Ночью подкрадываются, — сказал Рек. — Караульное помещение возле восточных ворот ядром разрушили, на пекарне полкрыши снесли. Есть раненые.
— Надо проучить наглецов, отбить у них желание играть с нами, как кот с мышью, — резко ответил Суворов.
Генерал-аншеф отменил смотр гарнизона на плацу. Они без того знал: наберется не более тысячи семисот штыков. Он посетил казармы, заглянул в солдатские палатки. Наставлял мушкетеров: заряжать ружья быстро, стрелять метко, беречь пули.
— Трое нападут, — говорил оживленно, — первого заколи, второго достань пулей, третьего штыком прикончи. Коли один раз, скидывай басурмана со штыка, коли другого! Коли третьего! Богатырь заколет и полдюжины, а я видел и больше кололи. Варвары боятся наших атак, а испугал врага — считай, что победил его.
Вечером прибыл с обозом Прошка. Как всегда, начал ворчать:
— Не могли, ваше сиятельство, в доме поселиться. Дрожи теперь за вас. Не доведи господи, пуля или бомба какая-нибудь турецкая. Насквозь прошьет ведь.
— Ты меньше говори, — оборвал его Суворов, — а занеси поскорее в мой шатер сундучок с бумагами и стол походный, стул. Работать буду. Да сена приготовь кинбурнского, — кинул вслед. — Не спать же мне на голой земле.
Он открыл обитый медными полосами сундучок, внесенный в его шатёр Прошкой. Сверху лежало несколько писем от Попова и последнее от его Суворочки, дочери Наташи из Смольного института благородных девиц. Получил его еще в начале августа, и все не выпадало времени ответить. После того как назначили командовать тридцатитысячным корпусом, который должен был оборонять Херсон, Кинбурн и поддерживать войска в Крыму, по нескольку суток не покидал седла. Сам проверял, как сооружаются земляные батареи на островах в гирле Днепра, редуты и ретраншементы возле лимана, отдавал распоряжения, какие эскадроны, казачьи сотни и пехотные полки переправить на полуостров. Вел переписку с Поповым, Потемкиным и контр-адмиралом Мордвиновым. И вот теперь, прибыв в Кинбурн, мог наконец отвести душу, спокойно поговорить на бумаге с дочерью.
Достав из сундучка бронзовую дорожную чернильницу и чистый лист, Александр Васильевич вспомнил о пере морского орла, которое так неожиданно попало ему в руки в урочище Кезлагач. Суворов вынул его из кармана кафтана и, заточив, начал писать:
«Дорогая Наташа!
Ты меня так утешила письмом, что я плакал. Кто тебя такому красному слогу учит? Боюсь — меня перещеголяешь!»
Генерал вспомнил, как дочь еще в пятилетнем возрасте, приезжая с матерью к нему в дивизию, любила носиться босиком с сельскими детьми по лугам, собирать полевые цветы.
«Ай, Суворочка! — продолжил он. — Сколько у нас салата, жаворонков, стерлядей, воробьев, цветов! Волны бьют в берега как из пушек, и слышно, как в Очакове собаки лают и петухи поют. Посмотрел бы я на тебя в белом платьице! При свидании не забудь рассказать мне историю о великих мужах древности! Голубушка Суворочка! Целую тебя! Рад говорить с тобой о героях. Научись им следовать».
Представил, как Наташа будет читать это письмо, ее быстрые, искристые глаза, и уже более веселые, полушутливые строчки легли на бумагу:
«А какой по ночам в Очакове вой: собаки поют волками, коровы охают, волки блеют, козы ревут! Я сплю на косе — она далеко в море ушла. Гуляю по ней и слушаю, как турки говорят на своих лодках, и вижу, как они курят трубки. А лодки у них такие большие — иная с ваш Смольный, паруса с версту, и на этой лодке их больше, чем у вас в Смольном мух, и желтенькие, и синенькие, и красненькие, и серенькие, и зелененькие, да и ружья-то у них величиною с ту комнату, в которой ты спишь с сестрами».
Суворов подумал и хотел добавить, что пишет письмо орлиным пером и что выслал бы ей полевых цветов, да засохнут в дороге, но услышал, как с нарастающим воем пронеслось сверху ядро и глухо бухнулось в противоположном конце плаца. И в тот же миг, откинув полог, в шатер вошел секунд-майор Булгаков.
— Ваше сиятельство, — сказал он взволнованно, — турецкие шебеки подошли к полуострову и начали обстреливать крепость.
— А где комендант? — спокойно спросил Суворов.
— На северном фасе, возле пушек.
— Тищенко! — крикнул генерал-аншеф.
По ту сторону шатра послышались быстрые шаги.
— Найди подполковника Саева, — велел ординарцу, — и скажи, чтобы поднимал сотню.
— Шебеки, ваше сиятельство, — неловко произнес секунд-майор, — боятся приближаться к берегу, стреляют по Кинбурну с изрядного расстояния.
— Не важно, хоть варвары и кидают свои чугунные кегли с воды, мы все равно достанем их сабелькой, — заговорщицки подмигнул ему Суворов, выходя из шатра.
В лимане снова прогремели пушечные выстрелы. Возле вагенбурга[121] вспыхнул стожок сена. Одно ядро с шипением плюхнулось в ров.
— Как думаешь, почему Юсуф-паша затеял этот ночной фейерверк? — спросил Александр Васильевич у Река, которого застал на батарее, ведшей огонь по почти невидимым в темноте турецким кораблям.
— Хитрит, ваше сиятельство, — ответил генерал-майор. — Я еще не разгадал его намерений, но две мушкетерские роты держу наготове.
— Помилуй бог, как же не разгадал! — обрадовался Суворов. — Разгадал, дружище! Э-э, не к тем собираются в гости варвары.
Он наморщил высокий лоб, задумался.
— С востока они побоятся устроить амбаркацию, то есть высадить десант, — размышлял он вслух. — Там у нас Покровский, Мариинский да и другие редуты. А со стрелки дорога открыта. Немедленно пошлите туда, генерал, конную сотню, — обернулся он к Реку. —
