Кинбурн - Александр Кондратьевич Глушко

благородие, господин офицер, — подбежал, тяжело дыша, — прошу вас... у меня там... зайдите... он хочет что-то сказать... в самый Кинбурн посылал меня, так это же двадцать верст... Разве я дойду? Прошу вас, господин офицер, — рыбак не разбирался в чинах, — не проезжайте мимо, зайдите! — Его темное, испещренное глубокими морщинами лицо было обескураженным, глаза смотрели умоляюще.

— Кто посылал? Почему в Кинбурн? — спросил Суворов, пытаясь понять, что хочет от него старый рыбак.

— Так матрос же... которого вчера я нашел вон там... — ткнул мужчина узловатым пальцем в берег, где шумел прибой, — ...на бочонке... Думал, утопленник, здесь их иногда выбрасывает волна. А он живой, ваше благородие, так я и приволок его в хату... Малость отошел уже, но очень слаб еще, начисто выбился из сил в море.

Суворов соскочил на песок, подошел к рыбаку.

— Показывай своего матроса.

— Вас будто сам бог послал, господин офицер, — бормотал тот, бредя впереди, — а то — беги в крепость, и ни в какую. Близкий ли свет с моими ногами. Утром здесь казаки проезжали, так я прозевал. С неводом морочился, будь он неладен. Заходите, ваше благородие, — толкнул он низенькую, из просмоленных досок (наверное, от старой лодки) дверь.

Придерживая рукой шпагу, чтобы не зацепилась за косяк, Суворов переступил порог. Ординарец вошел следом. Солнце, приближавшееся уже к своему вечернему пределу, светило прямо в затянутые рыбьим пузырем оконца, и через всю избушку пролегли два светло-золотых луча. В помещении было почти пусто. Возле дверей, у передней стены, темнели сваленные в кучу рыбацкие причиндалы, упиралась острыми зубцами в потолок похожая на вилы-тройники острога-сандола[115], а в противоположном углу на постели из морской травы, покрытой дырявым куском старого паруса, неподвижно лежал юноша. На его худом, с заостренными скулами лице не было ни кровинки. Руки в ссадинах, в темных пятнах синяков лежали на груди, а на местах сорванных ногтей запеклась кровь.

Услышав шаги, юноша раскрыл глаза и некоторое время пристально смотрел в потолок. Суворов подошел ближе и сел на приплюснутый, с двумя медными дужками бочонок, стоявший рядом. Юноша шевельнулся, перевел взгляд на прибывшего и, увидев генеральскую шляпу, которую Суворов держал в руке, шитый шелком камзол под кафтаном, позолоченный эфес шпаги, казалось, еще сильнее побледнел.

— Ваше высокопревосходительство, — дернулся он, пытаясь встать, но голова бессильно упала на постель.

— Лежи, голубчик, — положил ему руку на грудь Суворов. — Как тебя зовут?

— Григорием, ваше высокопревосходительство, — чуть не шепотом отвечал матрос. В его больших, синих, как цветы кермека, глазах застыли страх и печаль. — Я не виноват, ваше высокопревосходительство, — снова начал он, будто в бреду, — что остался в живых, а они, мои товарищи, все там, — слабо махнул рукой, — в море.

— А тебя никто и не обвиняет, — успокоил его Суворов.

— Я увидел пустой анкерок[116] для воды... На волнах, когда фрегат уже утонул, — словно бы и не слышал его матрос. — С полмили, не меньше, плыл за ним... Думал, что уже и не догоню. Вал подсобил, кинул прямо на анкерок. Как я уцепился за дужки — уж и не знаю толком.

— Ага, — подал голос рыбак, который стоял сзади, подпирая спиной притолоку, — вцепился как мертвый. Я так с бочонком и приволок его в хату. Только здесь разжал он пальцы.

— Так что же случилось, Григорий, расскажи, — посуровел генерал-аншеф.

Матрос снова уставился в потолок.

— Эскадру, ваше высокопревосходительство, буря в море уничтожила, — проговорил он слабым голосом. — Наш фрегат «Крым»... опрокинуло и утопило со всем экипажем. Шквал такой налетел, что света белого не видно было... На «Марии Магдалине» все мачты поломало, пушки срывались в воду, раскалывались борта...

Сбиваясь, повторяясь, он поведал, что успел увидеть до катастрофы фрегата и тогда, когда догонял анкерок. Сказал, что едва пришел в себя и узнал, где он, сразу же хотел передать в Кинбурн, чтобы остерегались турецких кораблей с моря, потому что теперь их некому остановить.

Суворов встал.

— Спасибо, Григорий, что одолел бурю, что добрался до берега, помилуй бог. — Обернулся к ординарцу: — Какие матросы у нас на флоте! Морские орлы! Выздоравливай, голубчик. — Он снова склонился над юношей. — Непременно позабочусь, чтобы тебя повысили в чине.

Матрос с удивлением и восторгом смотрел на невысокого, сухощавого генерал-аншефа, появившегося будто во сне и так сердечно обошедшегося с ним.

— Не беспокойтесь, ваше... — замялся рыбак, не зная уже, как величать ему этого удивительного военного, — севрюжьим жиром отпою матросика, еще сильнее будет.

— Вот и хорошо, — кивнул Александр Васильевич. — А нам с ординарцем постели под маслиной сухой камки. Давно не спал возле моря.

Ночь была теплая, монотонно шумел прибой. Рыбак постарался — насобирал вдоль берега и настелил камки для своих гостей. А сон не брал. Суворов смотрел на звезды, мерцавшие высоко в темном небе, а из головы не выходил рассказ матроса с фрегата «Крым». Александру Васильевичу уже было известно из последнего письма Попова о выходе Севастопольской эскадры в море. Управитель канцелярии Потемкина писал, что князь велел контр-адмиралу Войновичу хотя бы и всем погибнуть, но напасть на турецкий флот и уничтожить его. «Вот тебе и уничтожили, — с болью в душе думал Суворов. — Свои корабли потеряли. Как можно командовать эскадрой, не зная толком ни моря, ни его штормовых ветров, слепо выполняя приказы высших начальников? Каждый командир, а тем более генерал, адмирал, — словно бы доказывал кому-то невидимому, — должен постоянно образовывать себя науками, уметь все предвидеть. Иначе — поражение, позор! Сколько раз говорил Потемкину, что Войнович не способен командовать эскадрой, что его надо заменить энергичным, сведущим командиром, — как об стену горох. И вот дождались. Без боя погубил корабли. Теперь, — понимал Александр Васильевич, — вся надежда на солдатские штыки. И прежде всего здесь, на Кинбурне». Был уверен, что как только Юсуфу-паше сообщат о катастрофе Севастопольской эскадры, так и бросит свои войска на полуостров. И им придется стоять насмерть, потому что... потому что Россия, подумал засыпая, не может быть без Кинбурна.

Разбудил генерал-аншефа топот копыт, ржание коней, гомон людских голосов. Он вынул из кармана часы. Стрелки на белой эмали циферблата показывали час ночи. На берегу, примерно в полутораста саженях от рыбацкой избушки, расположились биваком легкоконные