Глубокая печаль - Син Кёнсук

всем лесным тварям родным был! Хоть и не признавал он себя лесным зверем, но все время твердил: чтобы поймать дикого зверя, надо самому диким зверем стать – видеть как тигр, летать как птица… И как-то сказал, что ему и дикий кабан нипочем, что он убьет самого медведя! До сих пор я, как услышу тяжелые шаги крупного зверя, так душа в пятки уходит.

Я нашел твоего отца на дне оврага через три дня, притащил его на своей спине домой, раздел и ахнул. О-хо-хо! След медвежьей лапы до смерти напугал меня. На спине-то отца твоего было пять сияющих следов медвежьей лапы, как будто медведь стучал в его спину, как в барабан. До сих пор в том овраге гуляет медведь. Не слышал, чтобы его кто-нибудь поймал.

Выбрав из дров полено поменьше, старик засунул его в печку и громко расхохотался.

– Вот я уже тридцать лет провожу поминки по старшему брату, по твоему отцу. Возьмешься ли ты за поминки по мне, когда я уйду на тот свет?

Теперь и она рассмеялась вместе с дядей. Она уже знала, о чем сейчас заговорит старик. Он потрет уголки глаз у переносицы, откашляется, вспомнит все наболевшее, потом у него навернутся слезы, и начнет рассказывать:

– Я понимаю тебя. Когда тебе было тяжело, я видел, что ты старалась изо всех сил, и одновременно чувствовал каждый раз – ты на краю обрыва.

Помнишь, как ты все не могла простить мать? А как теперь себя чувствуешь, когда мать оставила этот свет? Не стало ли легче, когда отпустила с души боль? В жизни всегда так. Лучше самому пострадать, нежели кого обидеть. Если оглянуться и посмотреть на прошлое сегодняшними глазами, то понимаешь: все, что мучит нашу душу, – это накопленный гнев и не забытые обиды…

Он еще не все доскажет, а слезы уже покатятся по его щекам. Крепкому старику с сильными плечами, но равнодушному к ее матери, которая забрала с собой только Сухэ, оставив ее, вдруг хотелось о многом поговорить перед смертью.

– Я понимаю тебя… Хотя, может, и ошибаюсь…

У старика навернулись слезы, но он все равно собрался продолжить, как она воскликнула:

– Дядя! – У нее не было больше сил слушать его горькие рассказы и тяжелые вздохи сожаления.

В этом ее неожиданном крике было столько боли, что старик вскинул голову. При виде его страдания и слез, скопившихся в горизонтальных морщинках, мешавших соленым каплям катиться вниз по щекам, ее собственная боль притихла.

– Когда я спускалась с горы, нашла в сугробе деревенского мальчика.

– Ты о Мёнсике?

– Его зовут Мёнсик?

– Ох, он и сейчас там?

– Нет. Я принесла его, и он сейчас в доме лежит. Чтобы его донести, мне пришлось оставить вещи в горах. Я пойду схожу за ними.

– Эй, дитя, холодно очень. Смотри за огнем, а я схожу.

– Нет, я схожу.

Она быстро встала. Старик стряхнул с ее юбки прилипшую сухую траву.

«Его руки, как грабли, – она отодвинула от себя руку старика и вышла со двора. – Та самая рука, которой он крепко держал меня на спине, еще не ослабела. – Криво улыбнулась. – Ох уж это безумное отчаяние! – Тяжело вздохнула. – Эта рука, словно тонкая веревка, еще крепче сжимала ее, когда она изо всех сил болтала ногами на его спине».

– Сестра, ты спишь?

– Нет.

А на дворе шуршанье падающих снежных хлопьев.

«…На пустом широком дворе витал запах жареного санчжока[21]. Подойдя к храму для поминок и ощутив этот аромат, она вдруг забыла обо всех своих мыслях и заботах.

Толкнув ворота, она направилась в горы. Вытащила сапоги из сугроба, постучала ими, стряхнула снег. Сапоги так застыли, что их кожа была похожа на железо.

Запах жареного санчжока преследовал до самой вершины горы. Облако этого запаха навеяло на нее воспоминания: когда-то давно, в детстве – там, на опушке, – она участвовала в церемонии приношения предкам вместе со всеми своими многочисленными родственниками из рода Хан и Мун.

Как давно не открывались в храме обклеенные бумагой двери, а в тот день они распахнулись, как цветок вьюнка, выставляя напоказ пестрые бамбуковые тарелки с вареной курицей, белыми рисовыми хлебцами, обвалянными в подслащенной муке из соевых бобов, и оладьями из клубней таро.

В день проведения жертвоприношения на могиле отца она, совсем еще маленькая девочка, пряталась где-нибудь в углу, но ее все равно находили и приводили на церемонию. Тогда гости начинали расспрашивать дядю – смотрителя храма:

– Разве у вас есть дочь?

– Нет! Это дочь старшего брата, – уточнял он.

– А почему она здесь живет?

– Да брат-то был задавлен медведем, а жена его второй раз вышла замуж. Было у них две дочери, так она забрала с собой только младшую.

Она продолжала подниматься в гору, руками разгоняя запахи приготовлений к жертвоприношению, – запах казался ей дыханием когда-то оскорбленных умерших душ, не могущих простить живущих и покинуть этот мир.

Прежде чем поднять со снега брошенную сумку и бутылку настойки, у нее прихватило живот, и ей опять пришлось присесть на снегу.

– Пусть сегодня будет сегодня… Всегда бы было, как сегодня… Да не зайдет солнце, да не кончится день…

Хриплым голосом, бормоча себе под нос песенку, старик трясущимися руками вставлял в поминальную дощечку бумажный листок с написанным на нем именем умершего брата, а старушка накладывала в деревянную посуду для приношений салат из молодых ростков папоротника. На ее светлой, чисто вымытой белоснежной голове блеснул пробор, будто намазанный камелиевым маслом, похожий на затуманенную влажную дорогу. Они в спокойном молчании ставили блюда на ритуальный стол.

– Накрывать стол так хлопотно, однако… Жаль, что стол без петуха. Ведь собирался еще поймать его пораньше, чтоб на стол подать… Еще вчера петух в курятнике был, а наутро исчез посреди снега.

А ночью еще и кролик прорыл нору в снегу, увидел, что светло – снег же вокруг, видать, спутал с утром и ускакал. Понял ли он, что выбежал в лес, или нет, кто знает, вот так и ускользнул. А дорогу-то назад ему как найти? Вот и жить ему теперь диким зайцем.

Снег шел, поэтому я и не услышал, как они сбежали, а на восходе смотрю, и нет. Видно, почувствовали, что должны помереть. А я-то специально откармливал. Я шел по следу петуха вон до той горы… Ох! Это как же далеко он убежал, что его следу и конца не видно. Пришлось подниматься в гору, а все зачем?! Чтобы поймать не фазана, а петуха! Вымотался только, а вернулся ни с чем.

Молчание.