Глубокая печаль - Син Кёнсук

сугроб, уронила мальчика. Его тело уткнулось в снег и осталось неподвижно лежать. Она скинула с ноги мешающий идти сапог, снова взвалила мальчика на себя и шла по снегу в одних колготках, ноги заледенели, казалось, что она идет по лезвию ножа – так сильно резало ноги. Ей все время приходилось поправлять на себе безжизненно-холодное тело и снова бежать вперед, крепко сжимая руки.

Когда она держала Сухэ за спиной, спина согре-валась.

– Не реви! – успокаивала она свою младшую сестру.

Сухэ была плаксой. Тогда ей самой исполнилось всего лишь семь, но не было и дня, чтобы ей не приходилось носить на себе вечно хнычущую сестру, которая плакала как при виде звезд в ночном небе, так и при виде покачивающихся теней деревьев, она пугалась всего и начинала ныть».

– О, это обо мне! Ты же всегда носила меня на спине!

– Здесь о сестре, а не о брате говорится. Хотя, впрочем, когда ты сидел у меня на спине, мне тоже было тепло.

Ынсо с закрытыми глазами погладила Ису по спине.

«…Ох уж эта Сухэ! – Но спине было тепло, словно лежала на куче соломы. Она смотрела на ночное небо, держа сестру за спиной, и казалось, что к ней скатывалась холодная яркая звезда и нашептывала свои истории.

Она опять почувствовала, как прихватило живот. Неужели все, что она может вспомнить, – это понос? Казалось, прошлое похоронено, но стоит лишь подумать о маме и Сухэ, о внезапном прощании с ними на этой дороге, как у нее начинается понос. Как будто он живет где-то глубоко внутри и вдруг резко вырывается наружу.

– Надо же, угораздило! – цокая языком, сказала постаревшая тетя, снимая мальчика с ее спины и укладывая у печки. Женщина смочила полотенце в горячей воде и протерла его лицо. Грубая, растрескавшаяся кожа, обмякшее ушко. Ноздри его плоского носа казались такими узкими, что можно было только удивляться, как он дышит. Пухлые губки. Брови настолько редки, как будто их нет. Когда тетя обтирала личико полотенцем, его брови растрепались. Спустя некоторое время щеки мальчика порозовели и появилось слабое дыхание. Только тогда она смогла вздохнуть с облегчением:

– Ты знаешь мальчонку?

– Человек – это ведь нечто – сколько в нем силищи! Все может. Ты и сама знаешь. Речь о семействе Чульхо. Говорят, будто прошлым летом к ним попросилась переночевать торговка изделиями из бамбука из города Тамян. С ней был и ребенок. Ну, переночевала, а наутро сбежала. Люди спохватились, глядят, а ребенка-то она одного оставила. Чужая душа – всегда потемки. Как же можно уйти, оставив родного ребятенка, которого носила столько под сердцем, как ненужную поклажу?

Старуха протянула руку и пощипала мальчика по раскрасневшейся щеке. Протертая горячим полотенцем кожа лишь казалась мягкой и гладкой, а на самом деле, растрескавшись на холоде, она была шершавой и грубой.

– Кто ведает, что было на самом деле. Мальчонка, слоняясь с матерью от дома к дому и продавая вещи, видимо, так устал, что, проснувшись, даже матери не спохватился. Вчера он у нас ночевал. А у нас были приготовления к поминкам твоего отца. Пока мы тут суетились, мальчонка-то и убежал в деревню, по снегу-то…

Старуха стянула с мальчика шапку, расстегнула пуговицы сильно поношенной, покрывшейся катышками, выцветшей, всю в пятнах куртки, и тонкая шея мальчика, вся почерневшая от грязи, бессильно откинулась набок. На внутренней стороне старой куртки – на скатавшемся в пучки ворсе – начал таять прилипший снег, и одежда отсырела.

– Не пойму, а что это у тебя с ногами-то? Куда обувку-то дела? Ай-яй-яй! На голую ногу, что ль, прибежала?

– Да нет, не совсем. Я в колготках…

– Ой, и что, тепло ли тебе в них? Верно, у тебя на роду написано быть с этим дитем. Он бы и сгинул навеки в этом нелюдимом месте, если бы ты его не нашла. Твой дядя сейчас растапливает печь на заднем дворе. Я лишь тебя ждала. Иди скажи ему, что пришла. Только обуйся, что ли.

Она повесила куртку мальчика на настенную вешалку и вышла на мару.

– Эй, снег хоть отряхни! – голос старушки, сидевшей в соседней комнате, хоть и вылетел вслед за ней сквозь открытую дверь и раскатистым эхом разнесся по заснеженной тропе, по всему лесу, но до нее долетел приглушенно, словно вернувшись издалека.

Не думая ни о чем, кроме как о мальчике, она посмотрела на двор, расчищенный от снега, несмотря на продолжающийся снегопад. Он был так чисто выметен, что если бы не гора снега возле глинобитной ограды и не снежные, виднеющиеся вдали поля у подножия сопки, то показалось бы, что снегопад обошел стороной их двор.

Она вытащила из-под крыльца аккуратно поставленные меховые ботинки тети и прошла на задний двор, волоча их ногами. На глиняной ограде лежала черепица, придававшая вид старинного замка, но сейчас под толстым слоем снега черепицы совсем не было видно.

– Дядя, это я пришла!

Перед бамбуковыми зарослями сидел, наклонившись к печке, старик и подкладывал в нее дрова. Он не услышал приветствия и продолжал ворошить огонь в печи, когда она села рядом, испугался:

– А-а! – вскрикнул и отскочил от нее. – Приехала, значит?

Отложил полено в сторону, протянул к ней свою дряхлую, как старый пень, руку и прикоснулся к ее лицу. «Бедненькая!» – всего лишь погладил по щеке, а она словно услышала тяжелый вздох старика.

– Не было такого, чтобы ты не приезжала к нам хотя бы раз в году. Я каждый год жду, когда ты приедешь, и, когда вот так стоишь рядом, только тогда понимаю, что это правда. Третий день снег все идет и идет, я уж было подумал, что тебе можно и не приезжать в этом году вовсе. Все переживал: неужели не приедет? А в душе все ждал и надеялся. Уже с самого утра ожидал, еще не позавтракал и все глядел на тропу… Снег все валит и валит, тебе не холодно?

– Нет, не холодно.

– Говорят же, что, когда состаришься, живешь воспоминаниями. Как было бы хорошо, чтоб твой отец не умер так рано… Сейчас и мне уж надо готовиться помирать… Почему-то частенько перед огнем вспоминаю о твоем отце…

Молчание.

– Раз уж судьба так быстро забрала твоего отца, видать, он был там нужен… Страсть к охоте погубила его. Хотя, что и говорить, он до мозга костей был охотником. Собираясь в горы, даже не умывался и не переодевался, говорил, что дикие звери тут же учуют запах мыла, чистой одежды и разбегутся.

Лесной он человек – настоящий леший,