Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко

— Да с какой же радости вы станете это делать для меня? Я вас совсем не знаю.

— Что вы меня не знаете — это не диво. А удивительно было бы, если б кто из русских не знал Крылова. Позвольте ж одному из них оказать вам небольшую услугу.

Крылов должен был согласиться, и вот дом отстраивается. Купец усердно всем распоряжается, доставляет превосходный материал; работы под его надзором идут успешно, а цены за всё он показывает половинные, — одним словом, Иван Андреевич будет иметь дом, отлично отстроенный, без малейших хлопот, за ничтожную в сравнении с выгодами сумму.

Такая черта уважения к таланту в простом русском человеке меня приятно поразила. Вот что значит народный писатель! Впрочем, это не единственный случай с Крыловым. Однажды к нему же явились два купца из Казани.

— Мы, батюшка Иван Андреич, торгуем чаем. Мы наравне со всеми казанцами вас любим и уважаем. Позвольте же нам ежегодно снабжать вас лучшим чаем.

И действительно, Крылов каждый год получает от них превосходного чая такое количество, что его вполне достаточно для наполнения пространного брюха гениального баснописца.

Прекрасно! Дай Бог, чтобы подвиги ума ценились у нас не литературной кликой, а самим народом.

1845

6 января 1845 года

Утопаю в делах. На меня возложено еще новое дело: составление проекта изменений и дополнений к цензурному уставу. Теперь очень что-то заторопились с этим.

31 января 1845 года

Позен уволен от должности. Бесконечные толки. Дело между тем очень просто объясняется пословицею: «два медведя в одной берлоге не могут жить». Позен настолько умен и сознателен, что не мог занимать важное место без влияния, а граф Воронцов не мог допустить, чтобы между ним и государем состоял посредником умный человек.

8 февраля 1845 года

Акт в университете, кончившийся и печально и смешно. Куторга (Степан) читал за Устрялова речь последнего «О Петре Великом как историке»; сам автор не мог читать по болезни. Профессор дочитал до того места, где Петр говорит о прутском походе. При словах: «Мы были окружены со всех сторон, нам надо было или умереть, или пробиться — один Бог…» вдруг в левом углу залы, у колонн, раздался шум, и несколько студентов опрометью бросились к дверям. В одно мгновение вся зала поднялась, полетели стулья, и публика беспорядочной толпой тоже ринулась к выходу. Суматоха, давка, всеобщее смятение! Толпа у дверей сама себе затруднила выход. Несколько человек бросились к окнам, разбили стекла и собирались выпрыгнуть на улицу. Кто-то поранил себе руки. Никто не знал причины смятения, но каждый находился под влиянием панического страха.

«Что это значит? — думал я. — Не пожар ли?» Нет: нигде ни дыма, ни огня. Между тем толпа все больше и больше напирала к дверям, непроизвольно увлекая и сталкивая отдельные личности. Меня столкнули с адмиралами Рикордом и Крузенштерном. Последнего сильно помяли. «Да в чем дело? Что случилось?» — спрашивал он у меня, а я у него. Министр, попечитель, архиерей Афанасий, ректор и большинство профессоров находились позади и меньше всех растерялись: по крайней мере они не метались, не толкались и даже делали попытки образумить ошалевшее юношество и публику. Наконец нескольким голосам удалось покрыть наполнявший залу шум. «Господа, остановитесь, ничего, ничего!»

И действительно, оказалось — ничего. Несколько студентов, расположившихся у колонн, услышали какой-то треск, вообразили себе, что колонны, потолок, хоры — все на них рушится, вскочили и ринулись к выходу. Публика, увлеченная их примером и чувством самосохранения, ничего не понимая, бросилась за ними. По приказанию министра позвали архитектора. На колоннах в самом деле оказались трещины, но только по штукатурке: они к акту были заново отштукатурены по верхам. От усиленной топки для осушки штукатурки она треснула в момент торжества и произвела суматоху. Вот все, что могли найти после тщательного освидетельствования, — по крайней мере в первую минуту.

Когда все немного опомнились, зала представляла небывалое зрелище: опрокинутые стулья, побитые стекла в окнах, на полу платки, перчатки, на лицах следы только что испытанного страха. Куда девалась напускная важность сановников… Министр закончил акт раздачею студентам медалей, но уже в другой зале. Затем все, посмеявшись сами над собой за свой испуг, благополучно разъехались.

Мораль: сколько человек ни возвышайся умом, ни настраивай себя на высокий лад — достаточно легкого шороха, мнимой опасности, чтобы ум его опрокинулся вместе со стульями и он сделался добычей бессмысленного, животного страха. Поистине: от великого до смешного один шаг.

24 февраля 1845 года

Был у бывшего нашего попечителя, князя Григория Петровича Волконского. Говорю: бывшего, потому что он на днях совершенно неожиданно переведен попечителем же в Одессу. Он рассказал мне все подробности этого происшествия, очень для него неприятного. Князь уже два года как просил министра дать ему помощника, в котором он особенно стал нуждаться последнее время: у него хворала жена, и ему приходилось ради нее на несколько месяцев отлучаться из Петербурга на юг. Но министр под разными предлогами до сих пор отказывал ему. Между тем государь лично предоставил князю самому выбрать себе помощника (когда ему понадобится) и лично же, помимо министра, сделать о том ему, государю, представление. Значит, Волконский мог действовать в этом деле совсем самостоятельно, но воздерживался только из деликатности. Но вот болезнь княгини до того усилилась, что явилась уже неотложная потребность везти ее на юг. Тогда Григорий Петрович стал подумывать о перемещении своем попечителем в Одессу, полагая, что климат этого города будет достаточно хорош для его жены. Но он решался на это только в последней крайности.

Между тем князь Воронцов, который любит Григория Петровича и давно желает его переселения к себе в Одессу, намекнул о намерении князя Уварову. Тот стал еще больше затруднять назначение помощника попечителя и, наконец, вынудил у последнего заявление о намерении его в крайнем случае переселиться в Одессу. Этим заявлением он недобросовестно поспешил воспользоваться, сделал доклад государю, и назначение князя Волконского попечителем в Одессу было решено и подписано. Следствием этого было сильное неудовольствие отца князя Волконского, который рассердился на сына за то, что тот не посоветовался предварительно с ним о своем перемещении. Это с одной стороны, а с другой — доктора объявили, что климат Одессы вовсе не годится для княгини и ее надо везти за границу, в Германию. Григория Петровича, таким образом, обошли: он в большом затруднении теперь и негодует на министра, который сыграл