Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко

профессоров университета. На днях он одного из служащих у него прогнал, грозя ему кулаками. Дамам, которые к нему приходят с просьбами, он кричит «поди вон!» Словом, это зверь! Он начал было обращаться так же и со студентами: ему погрозили, что сначала освищут его, а наконец и поколотят. Он притих. И этого человека выбрали попечителем университета в столице! Но опять-таки приходится сказать, что всякое общество управляется, как оно того заслуживает: никто из оскорбленных новым попечителем даже не пожаловался министру. Двое, однако, подали в отставку.

Что ж он делал в Казани семнадцать лет, когда здесь таков? Там терпели и сносили. Должно полагать, что и у нас стерпят и снесут.

6 января 1846 года

Каждый день новые анекдоты о Мусине-Пушкине. На днях он в присутствии многих у себя в приемной ругал своего предшественника князя Волконского.

— У него, — сказал он между прочим, — не такая голова, чтобы управлять округом. Вот я семнадцать лет управлял в Казани, — и т. д.

Обыкновенно у него на все неопровержимое доказательство: «я семнадцать лет пробыл в Казани».

По цензуре он ничего не понимает, кричит только, что в русской литературе пропасть либерализма, особенно в журналах. Более всего громит он «Отечественные записки». Но, к счастью, он здесь ничего не значит, так как не он цензирует. Однако мы узнали, из какого источника почерпает Мусин-Пушкин свои мнения о русской литературе. Он заимствует их у Бориса Михайловича Федорова, несчастного автора детских книжонок, обруганного всеми журналами. Жажда мести увлекла его к доносам, на которые он и прежде покушался. Теперь же он окончательно определился в шпионы к казанскому хану и руководит его суждениями о всех вопросах современной русской образованности.

22 февраля 1846 года

Полевой умер. Это большая потеря. Он был необыкновенный человек. Всеобщее участие и сожаление.

7 марта 1846 года

Попечитель наш очень переменился. Он, кажется, решился отстать от барских дерзостей с подчиненными. На него, должно быть, подействовало следующее обстоятельство. Я передал его старому знакомому, Кирееву, разные факты из его деятельности у нас, а тот, в свою очередь, передал это другу Мусина-Пушкина В. И. Панаеву, с тем, чтобы тот уже довел все до самого Пушкина. Так и было сделано, и он присмирел, хотя неизвестно, надолго ли. Впрочем, о нем говорят, что он по натуре своей добрый человек, но его испортило провинциальное раболепство и угодничество. В Казани он был настоящим ханом.

12 октября 1846 года

По цензуре новая скандальная история. Цензор Крылов пропустил книгу «Словарь иностранных слов», которую издает какое-то общество молодых людей. Книга действительно такая, что по уставу ее не следовало пропускать. Но всего интереснее, что издание посвящено великому князю Михаилу Павловичу. Произошла тревога. Крылову сделали выговор, книгу велели отобрать у книготорговцев — но, кажется, тем дело и кончилось. По крайней мере все затихло.

Было новое гонение на «Отечественные записки». Булгарин с Гречем и Борисом Федоровым подали на них донос в III отделение. Узнав об этом, я тотчас сообщил Краевскому и посоветовал ему съездить к министру, а потом и к Дубельту. Последний, как говорится, намылил ему голову за либерализм, но в заключение объявил, что, впрочем, ничего из этого не будет.

Уваров получил графское достоинство, от чего пришел в неописанный восторг.

Некоторые из московских литераторов, в лице И. И. Панаева, предложили мне быть редактором журнала, который хотят купить у кого-нибудь из нынешних владельцев журналов. Покупается «Современник». Я согласился. Предварительные условия составлены. Ожидают только Уварова, который в Москве.

Третьего дня я познакомился с Герценом. Он был у меня. Замечательный человек. Вчера обедали мы вместе у Леграна. Были еще литераторы, между прочим граф Соллогуб. Ума было много, но он в заключение потонул в шампанском.

14 октября 1846 года

Министр согласился на передачу мне редакции «Современника».

1847

4 января 1847 года

Вышел первого числа первый N «Современника» под новой редакцией. Он произвел хорошее впечатление. Отовсюду слышу благоприятные отзывы его тону и направлению.

5 января 1847 года

Суматоха и толки в целом городе. В N 284 за 17 декабря «Северной пчелы» напечатано несколько стихотворений графини Ростопчиной и, между прочим, баллада: «Насильный брак». Рыцарь барон сетует на жену, что она его не любит и изменяет ему, а она возражает, что и не может любить его, так как он насильственно овладел ею. Кажется, чего невиннее в цензурном отношении? И цензура и публика сначала поняли так, что графиня Ростопчина говорит о своих собственных отношениях к мужу, которые, как всем известно, неприязненны. Удивляюсь только смелости, с какою она отдавала на суд публике свои семейные дела, и тому, что она связалась с «Северной пчелою».

Но теперь оказывается, что барон — Россия, а насильно взятая жена — Польша. Стихи действительно удивительно подходят к отношениям той и другой и, как они очень хороши, то их все твердят наизусть. Барон, например, говорит:

Ее я призрел сиротою,

И разоренной взял ее,

И дал с державною рукою

Ей покровительство мое;

Одел ее парчой и златом,

Несметной стражей окружил;

И враг ее чтоб не сманил,

Я сам над ней стою с булатом…

Но недовольна и грустна

Неблагодарная жена.

Я знаю — жалобой, наветом

Она везде меня клеймит,

Я знаю — перед целым светом

Она клянет мой кров и щит,

И косо смотрит исподлобья,

И, повторяя клятвы ложь,

Готовит козни… точит нож…

Вздувает огнь междоусобья…

С монахом шепчется она,

Моя коварная жена!!!..

Жена на это отвечает:

Раба ли я или подруга —

То знает Бог!.. Я ль избрала

Себе жестокого супруга?

Сама ли клятву я дала?..

Жила я вольно и счастливо,

Свою любила волю я…

Но победил, пленил меня

Соседей злых набег хищливый…

Я предана… я продана…

Я узница, а не жена!

Он говорить мне запрещает

На языке моем родном,

Знаменоваться мне мешает

Моим наследственным гербом…

Не смею перед ним гордиться

Старинным именем моим.

И предков храмам вековым,

Как предки славные, молиться…

Иной устав принуждена

Принять несчастная жена.

Послал он в ссылку, в заточенье

Всех верных, лучших слуг моих;

Меня же предал притесненью

Рабов, лазутчиков своих…

Кажется, нельзя сомневаться в истинном значении и смысле этих стихов. Булгарина призывали уже к графу Орлову. Цензура ждет грозы.

11 января 1847 года

Толки о стихотворении графини Ростопчиной не умолкают. Петербург рад в своей апатичной жизни, что поймал какую-нибудь новость, живую мысль, которая может занять