Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко

Боже мой, что за хаос, что за смешение понятий!

17 июня 1847 года

Ивановский получил легкий высочайший выговор за пропуск «Истории Малороссии» Кулиша. Сказано, что так как это случилось единственно по неосмотрительности цензора и по доверию его к журналу, для которого назначалось сочинение, и как цензор этот отличный человек, то сделать ему только выговор без занесения последнего в послужной список.

20 июня 1847 года

Распоряжение министра: хотя французские романы и повести, печатаемые в иных журналах, до такой степени переделываются в русских переводах, что в них не остается ничего вредного, однако лучше не допускать их вовсе — за чем предписывается цензорам строго смотреть. Да и вообще не должно разрешать печатания никаких переводов иначе, как представляя предварительно каждый перевод попечителю, от усмотрения коего будет зависеть, пропустить его или нет. Другими словами: цензора уже не рассматривают этих произведений, цензурный комитет отменяется, и высочайший закон больше не существует. Я ездил объясняться к Комовскому и намеревался поехать от него к министру, но увидел из беседы с первым бесполезность этого. Был, однако, у попечителя, говорил ему о нарушении устава и о невозможности исполнить предписание министра. Он согласился с этим. Тогда я просил его объявить о том в комитете, — что он и сделал. Итак, положено не исполнять предписания министра и все оставить по-прежнему.

5 августа 1847 года

Возвратился из цензурного заседания. Спорил с попечителем, который объявил, что «надо совсем вывести романы в России, чтобы никто не читал романов». Я еще не встречался на моем служебном поприще с таким глупцом. У него обыкновенно ни на что нет причин. Он шумит, кричит, размахивает руками и в своих мнениях скачет через все логические преграды, пока, наконец, не стукнется лбом о какую-нибудь до того отчаянную нелепость, что уже сам остановится.

11 сентября 1847 года

Нынешний год лето особенно долго не расставалось с Петербургом: всего дня два, как в воздухе почуялась осень. Природа чересчур милостива: не хочет ли она дать нам немного больше в одном отношении, чтобы покрепче прижать к другому? Ходят слухи о время от времени повторяющихся случаях холеры. Врачи для утешения умирающих называют ее спорадическою — и успокаиваются сами, полагая, что ученым словом все изъяснили и поправили; но люди умирают.

2 ноября 1847 года

Петербург оживился: у него появился предмет для размышлений, бесед и толков. В самом деле, есть о чем подумать и поговорить. Холера, раскинувшая свои широкие объятия на всю Россию, медленным, но верным шагом приближается к Петербургу. Но в публике пока заметно больше любопытства, чем страха. Может быть, это оттого, что она грозит еще издалека, а может быть, оттого, что жизненность нашего общества вообще хило проявляется: мы нравственно ближе к смерти, чем следовало бы, и потому смерть физическая возбуждает в нас меньше естественного ужаса.

В литературе все по-старому. Булгарин продолжает делать доносы на журналы. К концу года похотливая страсть к ним у него обыкновенно еще усиливается. В это время начинается подписка. Всякий новый подписчик на журнал, не им издаваемый, вызывает в нем желчь. Что за гнусное сердце у этого человека! Он говорит печатно о своих противниках так, что, если бы ему поверили, их всех следовало бы засадить в крепость, а издания их запретить. Тогда во всей России осталась бы одна «Северная пчела», Которую, разумеется, уже одну и выписывали бы. Общественное презрение заклеймило Булгарина, но это не трогает его. У него своего рода величие: он никого и ничего не боится, кроме кнута, а как кнут теперь не в употреблении, то он и считает себя в полной безопасности.

В цензуре беда с А. Л. Крыловым. Он вообще не умеет разобраться в своем деле: то запрещает самые невинные вещи, то пропускает такие, которые при существующем порядке вещей считаются вредными. И поэтому он чаще других попадается в беду. Теперь на него поступили разом две жалобы от Клейнмихеля за пропуск статей, неудобных для путей сообщения (в «Инвалиде» и «Посреднике»), и третья от министерства государственных имуществ за непропуск в его журнале статьи о торговле, которую он, Крылов, отправил на рассмотрение Клейнмихелю за то только, что в ней сказано, что хлеб у нас перевозится по водным сообщениям. Невероятно — однако правда. Крылов тем не менее в милости у председателя цензурного комитета.

1848

17 января 1848 года

Суббота. Гроза висит над «Отечественными записками». Месяца три тому назад у каких-то мальчиков, учеников Горного корпуса, найдены либеральные идеи. Один из них признался, что эти идеи он почерпнул из «Отечественных записок».

22 января 1848 года

Краевский служит в одном из корпусов наставником-наблюдателем, и потому в нем приняло участие начальство военно-учебных заведений, то есть Яков Иванович Ростовцев. Краевского призывал к себе великий князь Михаил Павлович. Он сделал ему несколько суровых замечаний насчет духа и направления издаваемого им журнала, а в заключение объявил, что питает глубокое отвращение ко всем журналам и журналистам. Краевский, однако, был отпущен без дальнейших последствий.

Говорят, что и о «Современнике» были неблагоприятные отзывы. Между тем Булгарин, Калашников и Борис Федоров не устают распространять самые черные клеветы на «Современник». Булгарин каждую неделю разными намеками дает знать в «Северной пчеле», что «Современник» зловредный журнал, так же как и «Отечественные записки». Пора заклеймить, наконец, этих шпионов! Я пишу статью и хочу напечатать ее в академической газете «С.-Петербургских ведомостях», чтобы не вводить в полемику «Современника».

Калашников принимает деятельное участие в кознях против обоих журналов. Это был когда-то плохой автор и плохой учитель и пошел, наконец, в чиновники. Теперь он состоит директором канцелярии Коннозаводского управления. Стремясь к наживе, он написал, между прочим, книжку для чтения поселян Коннозаводского ведомства, как будто эти поселяне не такие, как все, и для них не годится прекрасное «Сельское чтение», издаваемое Заблоцким-Десятовским — если только поселяне умеют читать. Он выпросил у начальства две тысячи рублей серебром пособия для напечатания своей книги. Книга издана, но оказалась очень плохою. «Современник» со всей своей умеренностью не мог не отозваться о ней дурно. «Отечественные записки» раскритиковали ее строже, а академическая газета еще строже. Калашников взбесился и, в совете с Булгариным (который числится на службе в его канцелярии), замыслил уверить начальство, что журналы, его покритиковавшие, чересчур либеральны и потому опасны: разве они не осмелились найти недостатки в его книге, изданной с одобрения начальства, и т. д. Начальство действительно убедилось, что