Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова

Кабинет, в который я вошла второй раз в жизни после истории с Таней Дрот, Лоркой и дворничихой, не изменился. Тот же скромный коврик перед столом, те же канцелярские шкафы, те же две кадки с фикусами у окна. Между этими кадками сидели против света двое каких-то людей, видимо пришедших по делу и тоже ждавших, когда МАХа закончит с секретаршей. За МАХиной спиной висел тот же цветной плакатик, где товарищ Сталин поднимал на руки Мамлакат с ее букетом. Он выглядел постарше, но еще симпатичнее, чем черноусый молодой красавец на нашей домашней гравюре 1934 года, и бережно-бережно поддерживал маленькую счастливицу-хлопкоробку сгибом локтя под задик. Помню, еще дрожа перед МАХой в 6–I, я приветствовала про себя этот уютный плакат стихами:

На стене висит плакат —

Сталин обнял Мамлакат.

И лишь, неотвязно напоминая о том общем и страшном, что происходит, пел и пел свое бесконечное «тиу-ти» маленький приемничек на шкафу.

Наконец МАХа написала несколько косых строчек в левом верхнем углу бумаги, и секретарша ушла.

— Сюда, Плешкова, — скомандовала МАХа, указывая мне на середину коврика перед своим столом. — Почему дневник взяла? Дай! — Она вырвала у меня дневник и села с ним за стол, просматривая и как бы поклевывая острым прицельным носом замечания и отметки. — Понятно. Двойка, только что, по химии. Уже вторая на неделе.

— Это-это-это, — вдруг донеслось из-под фикусов, и я остолбенела.

То, что мне не снилось и в страшных снах, к возможности чего я давно относилась как к пустой угрозе, самое стадное, самое страшное и в то же время самое надтреснуто-жалкое, сбылось наяву. Они пришли жаловаться в школу, прямо к МАХе! Я настолько не ждала этого, что сначала не обратила на них внимания, не узнала их, завороженная созерцанием МАХиного железного клюва.

— Прошу вас, товарищи Плешковы, — быстро, демонстрируя крайнюю занятость, отчеканила МАХа. — Я велела вызвать вашу дочь. Изложите свои претензии при ней.

— Видите ли, Мария Андреевна, — светски начала мать, — мы, если говорить откровенно, доведены до отчаяния. Поэтому мы, простите за беспокойство, решили явиться к вам, и если вы позволите, говоря по существу…

— Прошу короче, — оборвала ее МАХа. — У меня нет времени выслушивать ваши затяжные вежливости, особенно в такой день. В нескольких словах — как именно ведет себя ваша дочь?

Я впервые увидела, как скукоживается мать, окороченная начальством. Если бы сейчас мне на голову поставили котел с МОЕЙ, он непременно взорвался бы, — таким могучим и гудящим снопом заполыхал во мне МОЙ, приведенный в неистовство этой последней каплей гневной жалости или жалостливой ненависти (а может, это одно и то же…). Но мать оправилась, собралась и, чеканя, как МАХа, доложила:

— Она отвратительно учится. Она совершенно не помогает по дому. Мало того, она не желает обихаживать саму себя. Начались звонки неких молодых людей и поздние возвращения. Она безобразно дерзит и грубит всей семье.

— Это-это-это, — дал очередь отец, — это-это… На-дя… бить… бить!

— Вот, муж напоминает мне, — продолжала мать, — она начала воровать мои вещи для своих танцулек. А когда мы пытаемся изъять их у нее, она бьет нас. Избивает ногами, если уж, извините, говорить начистоту. Меня, больного отца, старуху бабушку. Нам приходится просить вас принять свои меры, какими бы они ни были. Мы согласны на все, потому что жизнь с ней стала невозможной, говорю вам с полной открытостью.

— Это уже подробности! — снова оборвала МАХа. — А для уточнения подробностей мы изыщем менее занятых людей. Тамара Николаевна! — крикнула она. Тома вошла мгновенно, очевидно, слушала под дверью. — Тамара Николаевна, то, что сообщили мне родители ученицы вашего воспитательского класса, порочит вас, меня, всю школу…

— Это-это-это, — выстрелил отец, — это пас… пас… куда!

МАХа и Тома, как я и ожидала, окинули его сострадательнобрезгливым взглядом. До чего дошло, — слушать, как он объясняется с ними на это-это-языке!..

— Я уж не говорю об этих несчастных людях, о ее семье. Я думаю, нам надо вмешаться, Тамара Николаевна. Считаю, что вам надлежит сформировать комиссию из ее же одноклассниц, хороших и сознательных учениц, и сегодня после уроков направить ее на дом к Плешковым, дабы комиссия на месте обследовала быт этой ученицы и доложила вам все подробности ее внешкольной жизни.

— Комиссия немедленно будет сформирована и отправлена, — по-солдатски ответила Тома.

— Я не сказала «немедленно», Тамара Николаевна, — поправила МАХа, — после уроков. Тратить на это учебное время вашего актива — слишком много чести для такой девицы. МАХа никогда не звала нас «девицами», всегда «девочками», стараясь не «пере-взрослять» нас. Называя меня «девицей», она точно выводила меня из школьного возраста, из-под опеки.

— После уроков комиссия обследует быт Плешковой, — поправилась Тома.

— Все свободны. Плешкова— в класс. До свидания, товарищи, — кивнула под фикусы МАХа.

Я не умела, да, может, не умею и сейчас, по-настоящему чувствовать ни большого несчастья, ни крупной радости. То есть с радостью еще туда-сюда, — посмеюсь, попрыгаю, похлопаю в ладоши, и радость станет состоянием довольного покоя. Несчастье же, сначала ударяя в голову как бы залпом МОЕГО, вслед за тем обычно наполняло меня тупым пустотелым парением, инстинктивной заведенностью движений и слов. Не знаю, губило или спасало меня это свойство; наверное, всем казалось, что я двигаюсь и говорю соответственно моменту, на самом же деле я словно присутствовала лишь поодаль и могла даже с отстраненным недоумением наблюдать и слушать свои поступки и реплики. Уже в те времена я начала замечать это за собой и сама изумлялась, до чего быстро и сосредоточенно, несмотря на всю свою ослепленностъ и оглушенность, как бесчувственный воздушный шар, вознеслась я на четвертый этаж, вошла в химкаб и, не реагируя на шепоты и огляды на меня всех их, села на место. Любопытство класса осталось неудовлетворенным. Но не надолго: минут через пять после меня в кабе появилась Тома.

— Еще раз прошу прощения, Галина Сергеевна, — начала она, опять-таки избегая при Химере акцента, — но до конца урока остается только семь минут. Не позволите ли вы мне занять их важным воспитательским сообщением, которое я должна сделать классу?

— Тамара Николаевна, как я могу возражать, когда речь идет о долге воспитателя? Прошу вас за стол — и разговаривайте с классом.

Получилось, что Химера, как бы отвечая Томе любезностью на любезность, сняла перед ее безакцентностью все свои кондитерские уменьшительные суффиксы, — это было точно взаимный росчерк мушкетерскими перьями по земле. Тома поднялась за стол.

— Мне очень не хотелось бы заниматься такими делами сегодня, девятый-первый клэсс, — видно, от «клэсса» Тома уже не могла отделаться, —