Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова

сочиняя для Пожар, — стало быть, Кинна не так уж мне и дорога?.. Я покраснела, поскорей захлопнула тетрадь, но своего ужаса и какой-то потайной тяги к Пожар преодолеть уже не могла. Да и что там! Сейчас прогудит звонок на большую перемену, моей воли осталось на несколько минут, дальше покаяние перед Пожар и — ее воля. Взметнулась судорожная, молящая мысль — хоть бы мне Пожар Юрку-то оставила, не запретила с ним встречаться, это сейчас главное, раз Пожар знает все!..

От позорища меня спасло простое соображение: мне нужно опередить комиссию, которая пойдет к нам прямо из школы, что-то прибрать, припрятать. Но вся школа кончала заниматься с последним звонком, после пятого урока, и очередь в гардероб выстраивалась по всей парадной лестнице, до четвертого этажа, и двигалась медленно, шумливо и раздраженно, со звоном роняя номерки на зельцевый гранит ступенек, ибо пальто всегда выдавала только одна нянечка, как нарочно, хотя на гардероб их приходилось три-четыре. Так вот, если я по обычному своему везению окажусь в конце очереди, комиссия неизбежно обгонит меня и мне не удастся навести даже поверхностного порядка в запущенном своем хозяйстве. Стало быть, необходимо сейчас, на большой перемене, заранее вызволить свое пальто и до конца уроков таскать его с собой в придачу к остальным пожиткам.

Так я и сделала: спустилась в гардероб, с вежливой уклончивостью обошла вопросы трех вольготно бездельничающих в его сумраке нянечек — зачем мне понадобилось преждевременно брать пальто, гигиенично ли волочь его в классы, и вообще, возможно ли такое без особого разрешения, — взяла-таки пальто, скатала его на скамейке в тугой узел, перехватила шарфиком и поперла наверх. На это я истратила всю большую перемену; когда под любопытными взглядами всех их вносила свой уродливый двугорбый узел в биокаб, где предстоял урок новой истории, уже гундосил звонок, и с Пожар я поговорить не успела. Сверток я пристроила у батареи, под тем самым окном, с которого пучили вечно изумленные глаза вуалехвосты, никогда еще не видавшие верхней зимней одежды в своей экзотической биокабной тюрьме. Вошедшая МАХа узла не заметила или сделала вид, что не замечает, потому что весьма удачно, как мои родители утром, притворилась, что не замечает и меня самой. А я-то была уверена, что она вызовет меня отвечать, чтобы липший раз доказать себе и всем, что я достойна принятых ко мне мер. Но очевидно, я не знала всех педагогических тонкостей директрисы, — после грубого напора в своем кабинете она предпочла меня не видеть.

Благополучно отсидев историю, я поволокла портфель, мешок с шапкой и пальтовый узел на черчение в 5-II класс. Черчение проходило, как обычно, лихо и разнузданно, в нескончаемых разговорах вслух, переходах друг к другу по классу и наглых, едва прикрытых издевательствах над бесхарактерной Ольгой Ивановной, чередовавшей ласковое обращение с ругательными истерическими взвизгами о дисциплине. Как часто случалось, Ольга Ивановна закончила урок чуть не в слезах. Все повалили на лестницу занимать очередь в гардероб, и тут я, одевшись в классе, быстро проскользнула мимо застрявшей на площадке второго этажа комиссии. Замысел удался.

…Обе наши комнаты были чистенько прибраны, выметены ради прихода комиссии; все расставлено по местам и обтерто от пыли, даже стоявшая в узкой стеклянной вазочке на приемнике искусственная роза, жирные парафиновые лепестки которой обычно стягивали к себе густой пылевой ворс. Но порядок этот казался насильственным и неестественным: дом прибрали ровно настолько, чтобы он мог зваться вообще-то приличным жильем, куда невесть с чего вселилось омерзительное чудовище. Мои угодья намеренно оставили в их первозданно постыдном виде. Столовую позорила моя ухабисто застеленная утром кровать, а спальню — мой письменный стол с хаосом учебников, тетрадей, выдранных листков, изжеванных мной до бежевой древесины вставочек и карандашей. До прихода комиссии мне не удалось бы навести здесь и приблизительного порядка. В придачу ящики стола оказались выжидающе выдвинутыми, демонстрирующими уже совершенно помоечное свое нутро. Столь же пригласительно были выдвинуты два ящика бабушкиного шкафа в столовой, где кучились мои тряпки; туда не хотелось и заглядывать.

На странную эту картину ложки дегтя в бочке меда из репродуктора по-прежнему изливалось горестное «тиу-ти», а на обеденном столе меж нашим громадным медным чайником и сахарницей в безразличных цветочках лежала свернутая трубкой «Смена» с бюллетенем о состоянии здоровья товарища Сталина, тем же самым, что прозвучал утром по радио.

Они все сидели в столовой на своих вековечных местах, чаевничая после обеда. Я ощутила, что они уже не так упруго надуты молчаливой мстительностью, как утром, — выпустив толику зловещей решимости, они обмякли. Бросив бомбу, они теперь с чувством исполненного тяжелого долга ждали взрыва.

— Садись уж, чего там, — мрачно процедила бабушка, — хоть второго пожуй да чаю выпей.

Вероятно, ей мерещился в этом некий ритуал (кормят же смертников перед казнью), но я, почти не евшая утром, с голодухи рьяно навалилась на коронное бабушкино второе, желтоватую тушеную картошку с волокнисто распаренной говядиной.

— Этой и невдомек, — не упустила заметить мать, — что мы, по существу говоря, ввиду ее бесстыдного поведения, вовсе не обязаны ее кормить.

Но хоть так, в третьем лице и с привычной укоризной в дармоедстве, мое существование признали и дали есть; все лучше, чем мертвая утренняя пустота. Я успела доесть второе и выпить чашку чаю, когда с черного хода долетел нерешительный, слабый звоночек.

— Это-это-это… ко… ко… — взволновался отец, но мне было не до того, чтобы передразнивать его кудахтаньем, а мать, подхватив: «миссия», пошла открывать, с уверенной женственностью цокая каблуками.

Пока она открывала, я совершила один из самых позорных своих поступков, которого потом стыдилась много лет, а пожалуй, стыжусь и сейчас: плеснула в полоскательницу из чайника, схватила свою и материну чашки и стала мыть их в полоскательнице пальцами, тереть до фаянсового скрипа, ворочая с боку на бок, как обычно делала бабушка, — так что вошедшая комиссия застала меня за занятием относительной примерности, мытьем чайной посуды. Но мать не замедлила разоблачить меня:

— Вы можете воочию убедиться, девочки, в омерзительном двуличии этой особы. Посуду она не моет никогда, и свою маленькую комедию ломает исключительно ради вашего присутствия.

Комиссия, раздевшись, сгрудилась возле белой кафельной печки, а Пожар так даже прислонилась к ней, чернея на ее фоне, как длинный след копоти, оставленный своевольно выбившимся из дверцы языком МОЕГО.

Я молчала, оставив чашки и чувствуя, как горячие капли пота, сползая по лбу, холодеют на переносице. Молчали и девчонки, кажется не меньше меня робея и стыдясь. Мне вдруг пришло в голову, что они,