Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова

в ее изложении — предмет скучнейший, что за мигающей подслеповатостью кроется чрезмерная и въедливая зоркость, а за сладкими суффиксами — беспощадно карающие пары и, чуть что, оперативное доносительство Томе или даже самой МАХе. Тогда она из Мигалки была переведена в Химозы за мимозный цвет лица, а впоследствии и в Химеры за истинный смысл своей сладостности и в память жутких химер собора Парижской Богоматери, описанных у Гюго.

Химера вызвала меня к доске следующим образом:

— А сейчас, девоньки, к доске у нас с вами пойдет Плешкова Ника. Она хорошенечко, коротенечко расскажет нам с вами, как образуется солька сернокислого натра, как ее получают в промышленности, и напишет нам уравненьице этой реакции.

Я взобралась на возвышение, к доске. «Коротенечко» не вышло — наоборот, получилось длинно, ибо, не имея представления, как промышленность добывает сернокислый натрий и для чего он нужен, я вдалась в пространное и общее восхваление опять же общей мощи нашей химпромышленности. Где-то, как-то и зачем-то существовали некие, многократно поминаемые мной, «гигантские емкости», в которых тонны некой щелочи смешивались с тоннами некой кислоты, ЕДИНСТВЕННО ПРАВИЛЬНО образуя ЕДИНСТВЕННО ХИМИЧЕСКИ ЧИСТЫЙ искомый продукт, некую соль. Хоть и не коротенечко, но, вероятно, шло хорошенечко, потому что Химера, мигая, кивала: это ее удовлетворяло, «подвешенность языка» вывозила меня. Теперь следовало изобразить на доске уравнение реакции. Тут в дело полагалось вступить «лошадиной памяти», и она лошадисто и дубовато вступила. Штука в том, что я совершенно не понимала смысла реакций, не разбиралась во взаимоотношениях валентностей и вытеснения молекул, — формулы веществ и уравнения реакций запоминала прямо перед уроком с учебника, целиком, как есть. Так я и стала писать, прямо начиная с уравнивающей двойки коэффициента, о которой, по сути, еще не должна была знать, не дописав уравнения до конца:

2NaOH + H2SO4 = Na2SO4 + 2Н2О

Уравнение я написала безукоризненно верно, понимая в нем меж тем одну только формулу МОЕЙ, запомненную еще по бабушкиному присловью: «Сапоги мои того, пропускают аш-два о». Но едва я без раздумий вывела двойку уравнивающего коэффициента перед первой формулой, «натрий о аш», Химера недоумевающе хмыкнула у меня за спиной, а когда я добралась до конца и столь же лихо снабдила коэффициентной двойкой «аш-два о», спросила:

— Как же это ты, девонька, еще не дописавши нам уравнения, уже проставляешь коэффициентики? Как-то странненько. Сначала пишут одни формулки слагаемых, а потом считают в уме и уравнивают обе части коэффициентиками. Ну-ка, ну-ка, девонька, что это у тебя за формулка? — Она указала на «аш-два эс о-четыре». Я молчала, не ведая. В классе вскинулось несколько рьяных рук, но Химера не уступила удовольствия никому и продолжила: — Ты, стало быть, и сама не знаешь? Понятно. А ведь это формула серненькой кислоты, которая, по твоим словам, тысячами тонночек смешивается — с чем? — Она ткнула пальцем в «натрий о аш». — Молчишь, девонька? Еще понятнее. Не узнаешь формулу каустика?

— Это щелочь, непитьевая сода, — с места сказала Лорка Бываева и добавила с клоунской хозяйственностью, напав на любимую тему: — Ею отмывают кафельные полы, грязные раковины и…

— Ясно, ясно, девонька, что отмывают. Не в том дельце. А вот скажи нам, Плешкова, что это у тебя за соединеньице получилось? — На этот раз Химера показывала на «натрий-два эс о-четы-ре». — И опять молчаньице? Стыдись, девонька! Оно — как раз то, что мы искали, солька сернокисленького натра! Так как же, девонька, получается? Ты рассказываешь и пишешь верненько, а оказывается, сама не знаешь о чем? Тогда напрашиваются сами собой два выводика: или я никудышный учителишко и не могу как следует донести до вас свой предмет, или ты, девонька, как попугайчик, бессмысленненько задалбливаешь на память формулки и цифирки, не уча настоященько уроков и норовя капелечку одурачить учителя и класс. Ответь мне, девонька, первое или второе?

Я молчала, дивясь хитроумной, намеренной неразрешимости вопроса.

— Дай сюда дневничок, ты заработала двоечку. Не за то, что ты не понимаешь, в этом, может быть, я сама виновата, а за твою ложь.

Это была не «двойка» и не «пара», а именно «двоечка». Казалось, она с хитроватой ласковой укоризной мелко подмигивала из клеточки дневника своим зыбким глазком. Я давно знала ее начертание, получив немало Химериных «двоечек», но впервые меня так наглядно поймали. Самое обидное, что мне просто не хватило актерского умения. Следовало начертать уравнение без коэффициентов, многозначительно закинуть голову, якобы «думая и считая в уме», а потом нерешительно и тоненько приписать впереди первой и последней формул две цифирки.

Класс полувозмущенно, полусочувственно шуршал и шептался, пока Химера, выставляя двоечку и в журнал, напутствовала меня:

— А особенно отвратительна любая неправдочка, каждое враньецо в эти дни, когда так болеет тот, кто никогда не лгал.

Я села на свое место между Кинной и Галкой Повторёнок (очутившись рядом со мной во время прошлого англязного внешкольного чтения, Галка в химкабе всегда уже устраивалась подле меня), но не успела очухаться, как раздался стук в дверь и в каб вежливо всунулась Тома. Стараясь как можно меньше англязничатъ при Химере, она сказала:

— Не обессудьте, Галина Сергеевна, но я вынуждена на время увести с вашего урока одну из учениц. — Она сделала паузу. — Плешкоуву Нику требует к себе директор школы.

— Конечно, Тамарочка Николаевна, о чем разговор, если вызывает сама Мариечка Андреевна! И пусть прихватит с собой дневничок с только что выставленной оценочкой, — вдруг да пригодится?..

Зажав дневник в руке, я рванулась к Томе, успев увидеть лишь бледные, перекошенные немым выкриком «За что?!» лица Кинны и Галки и услышать внезапное безмолвие класса, ошарашенного страхом, любопытством, тем же вопросом. Действительно, МАХа не вызывала «зачем», а только «за что».

Будь я одна, я ветром слетела бы в первый этаж, к закутку канцелярии, МАХиного и Жабиного кабинетов и убортреста, к тому закутку, где вчера скрывалась от Бежевого. Но сейчас я вынужденно медленно плелась за Томой, торжественно и молчаливо плывшей тихими коридорами и лестницами.

Мы вошли в преддверие МАХиного кабинета, канцелярию, где обычно за арифмометром или пишмашинкой сидела приветливая толстая секретарша-счетоводка Лидия Григорьевна, — сейчас ее не было на месте. Тома, постучав в дверь кабинета, приоткрыла ее и втолкнула меня туда. Со знакомой потрясучей дрожью в подколеньях, столь не похожей на давешнюю королевскую пружинистость ног, я предстала пред лицом МАХи. Точнее, пред спиной Лидии Григорьевны, склонившейся в этот миг к столу директрисы, показывая ей какую-то разграфленную бумагу, может быть, ведомость учительских зарплат.

— Подождешь, Плешкова, — кинула мне МАХа