Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов - Пастернак Борис Леонидович

Из наших обычных чудес. Вчера показыв<аю> Герою Горы Пятый Год. – «Кроме него сейчас ведь никого нет в России?» – (Ты тогда был его жесточайшей ревностью, что-то осталось.) Я, из скромности: – «Есть. Тихонов… <вариант: «Никого» и, устыдившись: Впрочем есть> который, кстати, всё лучшее взял у Пастернака. ¾ Пастернака, а четвертая его, Тихоновым, Пастернака трактовка». – «Но он очень однообразен». – «Очень, только о крупн<ых> вещах <вариант: предметах>». Разговор происходил во время бритья, бреюсь третий раз и каждый раз у другого. Первый раз – С., второй – один недавно вернувшийся с Н.З. (есть два «Н.З.», две, так не с той, которой думаешь, с неправдоподобной), третий – Герой Горы. Клянусь, не кокетство – случайность. С. сейчас играет в «Жанне д’Арк», и его никогда нет дома. 15-го октября отпускаю. Обрилась в жажде новизны, отчасти из любопытства и в сильной надежде на завив. (После кори (17 лет) вилась 10 лет – да как! Развилась в Берлине, только что переех<ав>.) Все говорят – череп хороший. Женщины в огорчении, мужчины в восторге, из чего можешь заключ<ить> о [роде моего отношения с теми и другими, об отреш<енности> моих отношений, всей моей жизни с людьми] о лояльности моей текущей жизни. Со мной случилось странное чудо, Борис, мне все перестали нравиться, начисто. Рада бы – да / Час жизни, когда ищешь равного, т. е. неустанно сбывающегося. Таков, в моей жизни, сейчас только Мур. Ася привезет карточку – увидишь. Не совсем он, он добрее и не так мелко вьется, – сдуру накануне выкупала, вот и забаранился.

Борис, выпила всю твою петербургскую ночь, вобрала и не захлебнулась. Всю Неву, всё небо над ней, все баржи с грузом, всего тебя – с грузом не меньшим – хотя бы одной моей любви к тебе. – «Где вода? Быки выпили». А знаешь, как быки пьют? С деревьями <вариант: дубами, мостами>, с берегами. Твой цветочек растравителен, п.ч. с сквера Христа Спасителя, где я постоянно, все весны, лета и осени Революции гуляла с Алей. Пойди, во имя мое, к плотине. Там всё одиночество тех моих годов. Але было 5 лет, она читала андерсеновскую Русалочку, плотина шумела, я спала. И еще на берегу спала, на узкой полоске, у самой воды, под какой-то большой стеной. От голода и от солнца. Где ты был те года́? —

Рада за тебя и Есенина. Помирились. Ты, конечно, знаешь о страшном конце Дункан. Моя первая мысль была: «Почувствовал ли что-нибудь Есенин?» Оборот на Москву <вариант: Пр<осто> – оглянулась на Москву, когда уже было поздно>, – в которой его уже нет. Конец, страш<ный> вдвойне: Автомобиль (дети) и шарф (Есенин). 2) Шарф, второе я ее танца, – танец семи покрывал. Веющее – удавило. Вздымавш<ееся> утянуло под колесо. Ее смерть доказ<ала>, что она в жизни ничего не выбирала, ее совсем не делала. О ней знаю только ее одно слово, из уст ее камеристки, с которой мы вместе уезжали из Москвы. «О les enfants ne devoient pas s’amuser du tout. C’est après 18 ans qu’on s’amuse»[104]. Мы тогда везли ее багаж: сорок сундуков, которые раскрывались и из-за которых мы стояли на всех границах. И знаешь, что в них было? Советские печи: кирпичи, трубы. Камеристка везла ее граммофон, и наш вагон всю ночь не спал – от музыки и от радости. Есенин и Дункан улетели накануне, в Берлине он бывал у нас с Эренбургами. Ein verschmitztes Gesicht[105]: – Домой пора. – Как? – Да нужно, а уж как не хочется! То же самое, что в 15–16 году с Клюевым.

Борис, был спор о церкви, и я была беззащитна, п.ч. за мной никого не было, даже моей собственной тоски по ней. Была моя пустота, беспредм<етность>: постыдная и явная. Вместо Бога – боги, да еще полубоги, и что ни день – разные, вместо явн<ого> святого С<ебастьяна> – какие-то Ипполиты и Тезеи, вместо одного – множество, какой-то рой грустных бесов. О, я давно у себя на подозрении, и если меня что-нибудь утеш<ает>, то это – сила всего этого во мне. Точно меня заселили. Борис, я ведь знаю, что совесть больше, чем честь, и я от совести отворачиваюсь. Я ведь знаю, что Евангелие – больше всего, а на сон грядущий читаю про золотой дождь Зевеса и пр. Я читала Евангелие и могу писать Федру, где всё дело в любви женщины к юноше. Если бы я то оспаривала, нет, я знаю, что больше и выше нет, а всё-таки не живу им. Если бы я [соблазнялась чем-либо. И если бы я еще соблазнялась не-евангельским]. И если бы я еще была Федрой – нет, <пропуск одного слова>. Видимо, не люб<я> ни зем<ли>, ни неба, я наст<олько> здесь, к<ак> наст<олько> та<м>, люблю средн<ее> т<о> трекл<ятое> тр<етье> царство, за которое даже не стою́.

Письмо 117

<ок. 13 октября 1927 г.>

Пастернак – Цветаевой

Мой родной друг! Вчера приехала Ася. Она прямо от тебя. Лишний, и судьбой воплощенный, каламбур: она даже может заразить тобою. Мой друг, знаешь, отчего я почти никогда не пишу тебе о чувстве? Потому что оно настолько неизмеримо больше существует, чем… называется, что все ушло в эту потрясающую разницу между фактом и словом и в ней живет. О, как оно существует! О, если бы мне или тебе существовать хоть в его половину! Но ближе, ближе. Оказывается, я без головокруженья не могу слышать о твоих трудностях и слезах. Родная моя, любимая Марина, слушай меня со всей усталостью, со всей обидой, со всей простотой! Я все это сделаю, все это сделается постепенно. Все, задолженное тебе временем, будет заплачено тебе. Ты все это увидишь. Скоро весь этот выверт, в который попала твоя судьба, как и многих из нас, выправится и станет воспоминаньем. Все, что в моих силах, я сделаю, чтобы приблизить это время. Сейчас я больше ничего не скажу тебе. Умоляю, верь мне, что тебе заживется легче! Я отвечаю перед тобой за эти слова: в них – клятва. Не относись к ним свысока, как к низменным представленьям, не наполненным духом, достойным тебя! О, никогда так естественно и разом я не отдавал всей своей души даже и музыке, как отдаю и отдам ее мечте о том, чтоб тебе жилось легче, лучше и вольней. И я этого добьюсь. О, ты увидишь, как все сойдется. Ради этого уже написан 1905-й год. Мы потом поймем, что́ это было за звено, и зачем, и в какой цепи. Сейчас выздоравливай и не думай о мире и о своей жизни в целом. Я прошу тебя! Прости и отпусти себя, но ради Бога не так, как ты это толкуешь. Стань девочкой, этого хотела скарлатина. Сколько сделанного уже, сколько силовых швырков, приросших к нашей родовой истории, – и ты не заслужила отдыха? Но я знаю, как вы живете. Этого позора на нас больше не будет. Облегченья пойдут с разных сторон, вот увидишь. Так было и со мной, как я любил эти проявленья поддержки, как их принимал. Прости, что пишу о пустяках, это оттого, что я боюсь тебя. А потом кому-то и чему-то надо тебя рассудить и примирить с Россией. Как это будет, в подробностях не вижу. Будет сплошь в случайностях и неожиданностях. И скоро. Опять (я и другие люди) в этом году попробуем двинуть это колесо. А дальше оно само пойдет. Я не знаю, как это будет. Может быть разлетятся другие жизни и я увезу тебя сюда. Но нет, этого не будет, это они так думают, никому нет надобности разлетаться: у тебя и у меня в доме светятся лампы, играют дети, движутся близкие люди. Они облиты светом. Но насколько они облиты моим и твоим созерцаньем, этого они не знают. Никого и ничего не покинем и не подкинем. Хватит сил и дыханья и за этими пристрастными кавычками и вне их. Я увижусь с тобой совсем не так, как ты иногда представляла. Свободно, широко, бессчетное число раз! А сейчас обнимаю, люблю, люблю и целую.

Твой Боря.

<На полях:>

Две цели умеряют и теснят это письмо: нежеланье волновать тебя и нежеланье описывать перечувствованное. За подарки и стихи благодарю в следующем.