Собрание сочинений в шести томах т.2 - Юз Алешковский

– Я не могла найти в кагтотеке вашей истогии болезни… безобгазие… но я пгезигаю бюгокгатию в нашем доб-гом гемесле… вам пгидется газдеться по пояс и пгилечь на софу…

Физиономия Л.З. моментально обрела мелкоговнистое, быдлонадменное выражение, доводившее обычно до типично чиновничьей кондрашки подчиненных этого видного сталинца. Он поджал губки. Уничтожающе прищурил глазки. Раздул ноздри, остро чувствуя их якобы выразительную трепетность. Ручки, хрустнув пальцами – намек на скорую и неминуемую расплату, – завел за спину. Часто задергал правой ножкой. Мысленно, как бы со стороны, оценивающе оглядел всю свою фигуру. Счел ее – иначе не бывало – за одно из лучших в нашу эпоху олицетворений недосягаемого превосходства.

Это бросило Л.З. к телефону. Он не без театральной резкости набрал номер поликлиники. В те времена из-за повсеместной ошарашенности обывателя количество вызовов врачей на дом заметно уменьшилось. Л.З. сразу ответили:

– …я тебе говорю: выбросят – значит, выбросят… ейных обрезей второй месяц не выбрасывали… помощь на дому… фамилия… адрес…

– Говорит Мехлис, – внушительно сказал Л.З., даже не глядя в сторону врача.

– Мехлис?… Мехлис?… Какой этта… Мехлис? Мехлисей теперь много…

– Говорит Лев Захарович Мехлис – министр Государственного контроля, понимаете, СССР, – бешено заорал Л.З. – Вы о чем там трепетесь на рабочем месте? Мерзавка… Фамилия… Уволю… Вы кого прислали, понимаете, ко мне… я спрашиваю, кого вы ко мне прислали?…

Безусловно, все сразу понявшая женщина была как-то подготовлена юдофобской истерией тех дней и не к таким еще разговорчикам во время вызовов, но не хотелось ей, не хотелось, никак не хотелось поверить в чудовищное ублюд-ничество этого номенклатурного больного, от которого непонятно почему разит свежим вагинальным запахом, прокисшей испариной сердечника и нафталином…

Она и сама, как очень многие советские интеллигенты-евреи, совершенно никогда не вспоминала бы о происхождении – все это было так давно… так давно, а на редкие выходки наплевать, – если бы, повторяем, не бешеная гни-допляска отстойного подонья на страницах газет, в общественном транспорте, в очередях, на собраниях, митингах и в советской скверне чумных коммуналок.

Но еврей-юдофоб наверняка, именно в те дни, показался бы даже самому темному или же, что, в сущности, одно и то же, самому просвещенному, подкованному антисемиту уродливым издевательством над законами логики и биологическими принципами трижды перепутанного существования.

Не будем уж описывать, что чувствовала несчастная женщина во время разговора Л.З. с медработницей, которая на беду «какого-то Мехлися» оказалась упрямой, ехидной паскудой, успевшей на своем веку не одного уже больного безнаказанно довести по телефону до нервных срывов, истерик, припадков и резкого ухудшения общего состояния.

– Почему Раппопорт?… Что у вас там больше никого для меня нет, понимаете? – чуть ли не визжал, выходя из себя, Л.З. – Я тебя, гадючка, раздавлю, как мокгицу, – поперхнувшись, он скартавил.

– А ты сам-то, Мехлись, не из вашего брата случайно? – довольно здраво спросила сестрица-регистраторша и торжествующе хихикнула.

Л.З. выпучился на трубку, потом шваркнул ее об аппарат и бросился было за именным оружием, чтобы затем вбежать в регистратуру поликлиники и… стрелять… стрелять… стрелять по этим сволочам… под ноги… под ноги для страха… для обморочка… и судить показательным судом… высшая мера…

Бросился было, хотя оружия вовсе не имел, но непредвиденная встряска сузила сосуды мозга до непереносимого страха. Ноги подогнулись, он, как мешок, свалился на диван и побелевшими губами умоляюще прошептал:

– Укол… укол… плохо…

Может быть, всего, что случилось, милая, добрая женщина – человек и врач – никогда себе не простила бы, но в те минуты, глядя на обмякшего товарища Мехлиса, возжаждавшего наконец-то помощи, она без малейшего желания превозмочь подступившую ко всему ее существу гадливость, еле сдерживая слезы обиды, унижения, ненависти и непонимания, сказала:

– Ты – мгазь… плюгавая мгазь и выгодок… ты можешь

подохнуть у меня на глазах… я не хагкну в твою гожу, пото

му что бгезгую тгатить на тебя человеческую слюну… дегь-

мо… мокгица…

Как это ни странно, кровь ударила в голову Л.З. от неслыханно возмутительных слов участкового врача, расширила сосуды очухавшегося мозга, прилила к серым минуту назад щекам, к побелевшим губам, и из приоткрывшейся помойки рта понеслась вонища:

– Убийца… ты не успеешь дойти до своей шарашки, когда тебя навеки сгноят… сгноят… тебя не расстреляют… сгноят… ты повертишься у меня на допросах… нет дыма без огня… не-е-ет… приказываю сделать укол… ты не выйдешь, понимаете, у меня отсюда живой…

– Да. Ты – жалкая, плюгавая мгазь, – спокойно повторила женщина и направилась к двери, накидывая на себя пальто. Перед тем как выйти, она обернулась и добавила. – Ты и тебе подобные – не люди… вы даже не мокгицы… вы – неогганическое дегьмо. Не забудь мою фамилию: Гаппопогт. Гахиль Изгаилевна Гаппопогт…

Впавший в столбняк Л.З. смог только передразнить врача:

– Гапопогт… Гапопогт…

Дверь захлопнулась. Он встал, чувствуя от бешеной злобы и страсти мщения прилив сил, как в тридцать седьмом и в Отечественную после удачного наступления наших войск по всем фронтам. Встал затем, чтобы взять телефонную книгу и позвонить в МГБ своему давнишнему приятелю генералу Малову: «…куда вы там смотрите?… в стране тотальный заговор сионистских убийц, наплевавших на священные заповеди, понимаете… Раппопорты плюют на Гиппократа! А от тебя, сволочь, Рапопортище, останется одно мокрое место… ты будешь жрать мокриц в бараках…»

Л.З. быстро разыскал в телефонной книге фамилию генерала Малова – одного из уцелевших в тридцать седьмом, благодаря везучести и особенно зверскому рвению, чекиста – и стал уже набирать его номер, как вдруг снова услышал невдалеке от себя быстрый и тревожный шелест чьих-то живых крыльев. Затем лицо его овеял трепетный порыв прохладной волны воздуха. Странно, что у этой воздушной волны был почти неуловимый и совершенно неродственный привычно-затхловатому, бездарному букету квартирного воздуха запах…

Тогда Л.З. положил трубку и пошел закрыть дверь… Прикрывая ее, он помедлил, как медлят, с неохотой провожая приятного гостя и спеша напоследок наговориться, наговориться про запас, ибо чуял за спиною, в пространстве квартиры и еще дальше, куда даже мысленно заглянуть было жутковато, наползающий клоками болотных туманов холод одиночества.

Так он и стоял, смотря на лестничную площадку и не видя ее. Провожал, сам того не ведая, Уходящего, и сердце его разрывалось в эти мгновения не от сгустков крови в извести ветхих сосудов, а от последних остатков животворной детской тоски, беспрепятственно, то есть без помощи всякого сознания, проницающей в сокровеннейшие глубины бытия.

Ах, если бы знал тогда номенклатурный человечек нового типа, Кого он проводил, и Кто ему, незадолго перед этим великодушно давал последний шанс в оскудевшей до отвратительной крайности, в окончательной почти беспризорности жизни не расстаться со своим ангелом-хранителем! Если бы он только знал! Если бы он и в тот миг не отвратился от стоящего всех сокровищ мира и открытых банковских счетов знания некой Истины – самой ненавязчивой и самой необходимой всему нашему существу Истины!

Истины того, что мы с какого-то неведомого нам момента до неведомого же срока находимся под бесценным призором ангела, не стесняющегося нашей свободы, обращающего в очистительный стыд, повергающего в неунизительный страх и умудряющего душу спасительным смыслом смирения, весьма, добавим, неприятного кичливой логике сознания…

Если бы он только знал!

И если бы знала тогда доведенная гнусной сталинщиной до полного отчаяния, но не потерявшая достоинства Рахиль Израилевна Раппопорт, что изгиляние над нею советского хамла было последней каплей, переполнившей чашу долготерпения ангела-хранителя Л.З., после чего и передал он своего подопечного с крыльев на крылья иным – суровым, абсолютно безжалостным Воинам.

И если бы она тогда знала, что присутствует при редко происходящем на людях моменте, ужасное значение которого не может быть вообще сравнимо с опостылевшими ей как человеку и врачу ужасами человеческих смертей и до странности многочисленных болезней.

Вполне возможно, открывшееся удержало бы ее от бесстрашного проклятия совершенно уже обездушенного больного, что и помогло бы, соответственно, отчаявшемуся ангелу черпануть из, надо полагать, неисчерпаемого чуток сил и терпения для сохранения хоть какой-то веры в человека, в Л.З. Мехлиса… И Рахиль Израилевна неизбежно была бы поддержана не самим образом истинного возмездия, а возможностью его и неотвратимостью еще здесь, в этой невыносимо уродливой, невыносимо нелепой, в невыразимо прекрасной жизни на Земле.