Жизнь Гюго - Грэм Робб

Гюго реагировал двояко. Он был взбешен и унижен, потому что его вышвырнули с острова; но, помимо того, он разволновался из-за того, что его выдворяли уже из третьей по счету страны. Никто, видимо, не сомневался в искренности его позиции.

Через несколько лет он заметил, что сама его фамилия служит неофициальным поручением от всех угнетаемых народов мира: «Куда бы я ни направлялся на Земле, я слышу… Hu! по-французски («Но! Пошел!») и Go! («Пошел!» по-английски)»{1000}.

Молчаливая толпа сняла шляпы, когда Гюго высадился в Сент-Питер-Порт, столице Гернси. Никаких признаков враждебности он не заметил. Наоборот, изгнанников с Джерси с радостью приветствовали на соседнем острове{1001} – небольшой антагонизм между Джерси и Гернси дожил до наших дней.

Гюго остановился в отеле «Европейский» и провел несколько дней за игрой в бильярд с Франсуа-Виктором. Он радовался, снова услышав французскую речь, живописный старинный французский язык Нормандских островов: «Даже в дождь и туман прибытие на Гернси прекрасно. Вот поистине старонормандский порт, почти не англизированный… Местные власти считают нас разбойниками, – преувеличивал он, – но ведрами с водой не потушить кратер вулкана»{1002}.

Когда прибыли оставшиеся члены семьи с багажом, Гюго снял дом в элегантном квартале Отвиль по адресу: улица Отвиль, дом 20, который сейчас принадлежит квакерам. Гюго купил почтовые весы и телескоп и написал Этцелю: «Я живу в верхней части города в чайкином гнезде. Из своего окна мне виден весь архипелаг: Франция, откуда меня прогнали, и Джерси, откуда меня выслали». В мае 1856 года он переехал в дом номер 38 на той же улице – скучный, почтенный трехэтажный особняк. Четырнадцать окон в георгианском стиле выходили на улицу и в сад за домом, за которым открывался вид на море. Переняв английский обычай давать домам имена, Гюго назвал свой «Домом свободы», но позже переменил название на «Отвиль-Хаус», может быть, после того, как увидел название на другом здании{1003}. «Газетт де Гернси» признало покупку дома хорошей вестью: «Доказательство того, что великий поэт счастлив у нас и намерен остаться на Гернси».

Построенный в 1800 году, по слухам, каким-то английским пиратом, «Отвиль-Хаус» пустовал девять лет до приезда Гюго: предыдущего хозяина, приходского священника, из дома выгнало привидение{1004}. Впоследствии там поселились и другие призраки. Гюго вскоре будет вести молчаливые разговоры в постели с духами, которые поют сладкими голосами или стучат по стенам, – он решил, что они выстукивают своего рода морзянку. Но после «Марин-Террас» такое поведение духов казалось ему вполне нормальным. К 1862 году, когда Гюго превратил дом в пещеру Аладдина, которую можно лицезреть и сегодня, возможно, призракам там было уютнее, чем простым смертным.

Переезд на Гернси ознаменовал, по мнению Гюго, последний этап в его жизни. Казалось, все происходит по шаблону, как в житии святого: ранняя слава, всемирный успех и достаток, политическая власть… а затем опала и ссылка, власть духовная, распространение идей. Таким был патриархальный Гюго. Во Францию начали попадать его портреты – дагеротипы. Троглодит с Джерси с тяжелым подбородком сменился седобородым морским волком, чьи выпяченные губы тонули в чаще жестких волос; усы, которые оставались черными, и маленькие черные глазки, как будто постоянно погруженные в свои мысли. Выражение его лица одни называли похотливым, другие – алчным, завистливым, злым; сам он склонен был считать, что олицетворяет неукротимый дух демократии в изгнании. Появление бороды совпадет с таким описанием, данным Гюго «уродливым мудрецам прежних времен»:

Они жили одни в ужасной глуши;И пока они в экстазе твердили: «Бог!Бог! Бог! Бог!», белоперые птицыВили гнезда в волосах магов{1005}.

Гюго утверждал, будто отрастил бороду, чтобы защитить грудь от простуд, но в коллективном бессознательном его борода стала поводом для мощного заблуждения. В 1866 году кто-то написал ему, что один пятнадцатилетний мальчик на смертном одре попросил, чтобы его похоронили с фотографией Виктора Гюго: «Для него вы были почти Богом»{1006}.

Дома бог появлялся как вождь клана, глава ménage à plusieurs (любовного многоугольника). Горничных селили в соседних с его спальней комнатах – очевидно, потому, что хозяин иногда по ночам страдал от «приступов удушья» (возможно, скорее следствие, чем причина такого устройства). Была элегантно стареющая дама, которую местные звали «графиней», – Жюльетта, которая поселилась в доме под названием «Фалю» на той же улице. С дюжину ссыльных последовали за Гюго на Гернси: некоторые время от времени занимали запасную спальню, которую он всегда устраивал во всех своих домах и которую прозвал «Плотом „Медузы“». Наконец, были члены семьи, которые с ужасом смотрели на то, как обустраивается Гюго – как будто навсегда.

Адель Гюго занималась биографией, которая выйдет в свет в 1863 году; ее можно назвать некрологом лучшим годам самой Адели, проведенным в Париже. Детей, «Шарло, Тото и Деде», их отец описал фразой, парившей за пределами распознаваемой реальности: «Великие, гордые души. Они принимают одиночество и изгнание с радостью, суровым спокойствием»{1007}.

Шарль, по-прежнему «неутомимый бездельник», все больше натягивал поводок: понимая, что его элегантность на Нормандских островах пропадает впустую, он начал сбегать в Европу, устраивая себе все более долгие каникулы. Франсуа-Виктор, полная противоположность брату, упрямо переводил Шекспира и вел всю переписку на английском языке; благодаря его стилю мысли Виктора Гюго потекли в сочетании елизаветинского и викторианского английского языка{1008}.

Пока дети тратили свои лучшие годы, ритм жизни Гюго полностью поменялся. Он считал, что стоит на краю огромной равнины, которая простирается далеко за пределы его смерти, и начал шагать по ней семимильными шагами. Если не считать Бальзака, ни один писатель в XIX веке не произвел столько шедевров за такой короткий период. Однако на Гернси Гюго иногда овладевает и ужасная пассивность: «Ссылка не только отдалила меня от Франции. Она почти отдалила меня от Земли». Проработав все утро, он шел пешком в бухту Фермейн, где находился его любимый камень, «своего рода природное кресло»{1009}, в котором он сидел, как король Кнуд Великий, и наблюдал за приливами и отливами.

Лучший автопортрет Гюго можно найти в нежных воспоминаниях о Нормандских островах, которые переросли свою первоначальную роль предисловия к «Труженикам моря» (Les Travailleurs de la Mer). Вторая империя не выказывала признаков слабости, грязный Париж его молодости исчез стараниями барона Османа, теперь у него было «меньше друзей на земле, чем под землей»{1010}. В феврале 1855 года и брат Абель перешел в мир «правды и света», где наверняка понял, что Виктор был прав, когда посвятил себя «прогрессу»{1011}. По ту сторону отчаяния Гюго открыл своего рода умиротворение, которое можно найти на Гернси даже сейчас, невзирая на ежедневные полуденные пробки:

«Рододендроны среди картошки, повсюду на траве разбросаны водоросли… Мрачная кельтская тайна рассыпана в разнообразных формах: стоячих камнях, менгирах, длинных камнях, волшебных камнях, кромлехах и дольменах…

Плодородная, богатая, тяжелая земля. Нигде нет пастбищ лучше. Повсюду славятся здешняя пшеница и здешние коровы…

Благословенный с одной стороны, с другой – Гернси ужасен. Запад пустынен и открыт ветру с моря…

Камни на побережье постоянно пытаются вас одурачить… Высовываются из воды огромные каменные лягушки, которые как будто хватают воздух; гигантские монахини семенят на горизонте… Подойдите ближе; там ничего нет. Известно, что камни способны на такие фокусы… Творение сохраняет нечто от тревоги хаоса. Блеск, отмеченный шрамами»{1012}.

Такой была островная Вселенная, которую Гюго предстояло населять следующие пятнадцать лет: «Гостеприимные и свободные скалы, уголок старой нормандской земли, где живут благородные маленькие труженики моря, остров Гернси, суровый и мягкий, мое настоящее убежище, возможно – моя могила».

Первым делом счастливый изгнанник решил опубликовать стихи, которые накапливались в его сундуках после сборника «Лучи и тени», вышедшего в 1840 году. Счета тоже копились, и, в ожидании вливания наличными, на повестке дня стояла «суровая экономия». Невозможно было и подумать о том, чтобы тронуть капитал, доверенный Бельгийскому национальному банку и вложенный в британские консоли (государственные облигации). Гюго высоко ценил свои капиталы и свою репутацию – как, впрочем, и все остальное: за колебаниями на рынке, как прегрешениями невежественных душ, скрывалась общая тенденция к повышению.