Жизнь Гюго - Грэм Робб

Мне грустно».

Гюго грустил, но не в одиночестве. Жюльетта из своего дома могла видеть «лучезарную тряпку» (torchon radieux), которую Гюго привязывал к перилам каждое утро, чтобы дать понять, что он проснулся{1041}. Прохожие иногда замечали крепкую фигуру на крыше. Совершенно голый, он стоял в ванне с водой, растирался массажными рукавицами и демонстрировал себя всем, как утреннее солнце{1042}. После того как отъезды жены и дочери стали регулярными, Гюго начал дважды в неделю водить сыновей обедать в дом госпожи Друэ, где они с изумлением нашли музей сувениров Виктора Гюго и очаровательную пожилую женщину, которая относилась к ним с обожанием. У Гюго ушло двадцать семь лет на то, чтобы признать положение, с которым давно смирились все остальные.

В «Отвиль-Хаус» отсутствующих членов семьи заменили горничные, рабочие и растущее поголовье животных: две утки, золотые рыбки, птицы, для которых соорудили кормушки. Кроме того, в доме жила кошка Вакери по кличке Мушка (дочь кошки из Консьержери), домашний пес Чуня («Урод» в переводе с венгерского) и собака Шарля Люкс, возможно названная так в честь последнего стихотворения из сборника «Возмездие», гимна всеобщему миру. В конторской книге Гюго имеются записи, согласно которым он дважды платил соседям за порванную Люксом одежду. Его собственный пес, Понто, появился в «Созерцаниях» в роли молчаливого собеседника мыслителя, но Понто с тех пор давно уже перешел к следующей реинкарнации и был заменен метисом борзой по кличке Сенат. Гюго велел выгравировать на медальоне, который приделали к ошейнику пса:

«Хочу, чтобы меня отвели домой.

Профессия: пес. Хозяин: Гюго. Кличка: Сенат».

Многие туристы не могли удержаться от искушения при мысли о том, что неопубликованные строки Виктора Гюго болтаются на собачьей шее, поэтому на улице Сената регулярно грабили{1043}.

Соблазнительно видеть во францисканской любви Гюго к животному царству следующий шаг в сторону тяги к необразованным созданиям. Однажды на пикнике он читал вслух книгу, как вдруг корова, которая паслась неподалеку, положила голову на ограду и стала слушать. Когда книгу передали Кеслеру, другу Гюго, корова утратила к ней интерес и вернулась, лишь когда читать снова стал Гюго{1044}.

Общение с местными жителями происходило в двоякой форме. Шесть дней в неделю на протяжении почти семи лет (1856–1862) плотники ломали перегородки, превращали дверные косяки в окна, встраивали потайные шкафы и чинили, по эскизам Гюго, дубовые балки и сундуки, которые они с Жюльеттой выкапывали в антикварных лавках или спасали из старых амбаров и сараев. Гюго покрывал их таинственными лозунгами на латыни с помощью раскаленной докрасна кочерги{1045}. Он жаловался на беспорядок: «Черепахи строят птичье гнездо». Но в зрелище и звуках грубого ручного труда было явно нечто вдохновляющее, как и в сознании того, что он может переделать весь дом – первый, который ему принадлежал, – даже если это означало уплату десятины королеве Виктории в размере двух каплунов в год.

Однако его самым большим вкладом в местную экономику стала плата за дополнительные услуги, которые ему оказывали многочисленные кухарки и горничные.

В 1954 году Анри Гильмену впервые удалось расшифровать зашифрованные записи в конторских книгах. Гюго писал их на смеси французского, английского, латыни и испанского (или французскими конструкциями, записанными на полузабытом испанском), сокращенные и дополненные каламбурами и головоломками. Так, запись «Вопрос delicate. Rinoceros» относится к служанке по имени Катерина. Плач распятого Христа «Eli Sabactani» – обозначение Элизы. Ссылки на «погреба», «овраги», «впадины» и «леса» сами себя объясняют; даже самым отпетым критикам-буквалистам стоит по-иному взглянуть на стихи Гюго о природе. Примечания вроде «клош 1 фр.» напоминают о символической сцене из «Собора Парижской Богоматери». Хотя записи о прочих расходах бывают пропущены, он тратил много денег на дорогие «зубные щетки», что, по мнению одного не в меру благоразумного редактора, не требует комментариев.

Эти почти детские таинственные записи перемежаются обычными ежедневными расходами, самым частым из которых является sec[ours. – Г. Р.] (милостыня). Например: «9 октября 1856. Ребенку, который упал в грязь и плакал: 0,50». Или, чаще, французским ссыльным, попавшим в тяжелое положение. В 1856 году такие расходы составили 730 франков, что примерно равно 2200 фунтов в наши дни – гораздо больше того, что, как в целом считается, раздавал Гюго. Поэтому внимательный наблюдатель не удивится, заметив несколько небольших сумм, данных «pros.», хотя время от времени сокращение изменяется на «prost.», показывающее, что это не всегда сокращение слова «proscrits» («ссыльные»).

Помимо коротких встреч с уличными девушками или проститутками – иногда не с одной зараз, – Гюго поставил дело на широкую ногу на третьем этаже «Отвиль-Хаус», который, до 1862 года, состоял в основном из его спальни, запасной комнаты или комнаты для гостей («Плот „Медузы“»), узкой библиотеки с низким потолком и чердака, где жила прислуга. Иногда такое уютное расположение превращало его гнездо в своего рода постельный фарс: «10 августа 1860: С.-Л. [= горничная по имени Селина. – Г. Р.]. Положение. Уходит в одну дверь, а кто-то входит в другую» – правда, некоторые считают, что так Гюго обозначал необычные интимные отношения.

Судя по многочисленным записям Гюго в указанный период и очевидному отсутствию венерических заболеваний, он ограничивался прикосновениями и взглядами. Ему нравилось представлять себя Вергилием или Горацием, который наслаждается земными прелестями грубой служанки, или, в более религиозном настроении, – пророком Мухаммедом, описанным в стихотворении L’An Neuf de l’Hégire (16 января 1858 года):

Он долго размышлял перед святой колонной;Время от времени он раздевал женщинуИ смотрел на нее; затем он думал об облакеИ говорил: «Красота на Земле, дневной свете на Небе».

Его тайные романы были не такими ужасными и их было не так много, как принято считать. В отличие от других интимных дневников, которые вели многие в его время, почти все его партнерши не анонимны. Все были бедны, и, как ни странно, многие, если верить записям, умерли или сошли с ума. Вот так «островной рай» Гернси! Некоторые из них очень привязались к Гюго. Одна швея по имени Мэри-Энн Грин на смертном одре просила, чтобы господин Гюго сам выбрал место для ее могилы, и угрожала вернуться и преследовать своего брата, если тот не выполнит ее просьбу{1046}. Записки, приложенные к деньгам – на уголь, одежду, еду, лекарства и содержание детей, – доказывают, что этим женщинам повезло больше, чем незамужним матерям из «Отверженных». Иногда Гюго даже называл их в честь персонажей в романе.

С чисто материальной точки зрения аппетит Гюго можно назвать выдающимся. В начале 1859 года он составил список из пятнадцати «слуг, которые работали у нас, начиная с августа 1852 г.» – возможно, нужно сделать поправку на род прислуги и личное местоимение; рядом есть колонка, озаглавленная «другие».

Его хобби определенно шло в ущерб прочим занятиям, вроде плавания, еды и письма; в наши дни оно стало одной из наиболее известных сторон его жизни. Но для самозваного Христа, наверное, можно ожидать представительности и способности снисходительно относиться к самым распространенным грехам его времени. Даже Сент-Бев находился в интимных отношениях со своей кухаркой. Деятельность Гюго отличается от занятий его современников более количественно, чем по существу. Она свидетельствует о постоянном голоде Гюго к визуальной стимуляции, о его страстном наслаждении опасными тайнами, такими приятными в детстве. Возможно, в нем проснулся инстинкт коллекционера и нашла свое выражение любовь к составлению списков, очевидная также в его произведениях. К счастью, никто из его женщин не пытался его шантажировать. Возможно, они призваны были напоминать ему о материальном мире. Короче говоря, они были подобны зрителям в театре, читателям, избирателям, призракам, Океану, корове на поле и собаке за обеденным столом – они составляли его публику. Гюго был писателем, которому нравилось через определенные промежутки времени проверять свое влияние.

Прелюбодейство и украшение интерьера составляли всего две стороны творческого разгула, и почти все выливалось на бумагу. Средний размер слов у Гюго рос вместе с горизонтом. Как ни парадоксально, одновременно с самыми своими известными и популярными романами он написал много эпических, неоконченных и часто непрочтенных стихов – стихов, которые раскрывают его замкнутость и нелюдимость, его потребность в уединении, одиночестве и потребность победить свой страх одиночества. Но две громадины – «Конец Сатаны» (La Fin de Satan) и «Бог» (Dieu) – появились на волне, извергнувшей и «Легенду веков» (La Légende des Siècles), величайшую победу Гюго над тем, в чем его читатели начинали видеть огромное, безнадежное непонимание собственного гения.